«Прочь, Гоблин», – приказал я, как всегда, когда он не вовремя появлялся в ванной.

Но он не собирался исчезать. Взглянув ему в глаза, я понял, что он упрямо не сдает своих позиций и что вода наделяет его необыкновенной силой. А еще я понял, что впервые вижу, как вода струится по его телу. Прежде она проходила насквозь. Сейчас Гоблин обрел плоть и новую силу.

Неожиданно я почувствовал, что боюсь его. Как тогда, в церкви, во время мессы в память Линелль, когда он опустился на колени очень близко от меня, после причащения.

Он был возбужден. Я тоже.

Не сводя с меня взгляда, он потянулся к мылу на небольшой фарфоровой полочке, взял его в руки и густо их намылил.

«Как такое возможно?» – подумал я. Но он это делал, удерживая в руках кусок мыла, а потом он положил его на место и, протянув ко мне руки, левой рукой взял меня за мошонку, а пальцы правой сомкнул вокруг члена.

«Перестань, что ты делаешь», – возмутился я, но не очень убедительно. Движения его правой руки стали ритмичными, я все больше и больше возбуждался, теряя волю.

Когда все было кончено, он обнял меня левой рукой и придержал, и я опирался о его шею, чувствуя, что ноги стали как ватные.

Немного погодя я прислонился к теплому кафелю, все еще смакуя удовольствие, чувствуя слабость после наслаждения. Вода продолжала тихо журчать, и я вопросительно уставился на него. Его образ – если, конечно, можно считать это образом – проявился явственнее, чем прежде.

Я закрыл глаза. Меня переполняли и любовь и ненависть. Но сильнее всего я ощущал стыд. Я представил, как все скажут, будто я сам это сделал с собой, а потом выдумал историю про Гоблина; но я-то знал, что это сделал он, и сделает еще раз, как только мне захочется или как только ему захочется. А потом еще раз. Да, еще раз, и так будет всегда. Я и Гоблин – вместе навсегда.

Когда я открыл глаза, он по-прежнему стоял рядом. Глаза его блестели, губы были растянуты в улыбке. Неужели я настолько красив? – мелькнула у меня мысль. Нет. Мои глаза сияют по-другому.

«Убирайся!» – в ярости прошептал я.

Он приблизил губы к моему уху, и тут же у меня в голове зазвучал его голос, потянулась тоненькая цепочка слов под шум душа: «Папашка делает это. Клем, Феликс, мужчины делают это. Люби меня. Не люби Ревекку. Только не Ревекку».

И снова я почувствовал его объятие, и когда он откинулся назад, я поцеловал его жадно и пылко, впервые испытав такую близость, которую не испытывал ни с одним живым существом, и от этого сознания меня передернуло.

Я оттолкнул его что было сил и мысленно сделал то же самое. Только тогда он исчез, и, к моему ужасу, на том месте, где он только что стоял, поднялся парок, словно в полу открылась трещина и выпустила пар, а затем, к счастью, все закончилось.

В дверь громко застучали. Я услышал голос Рамоны:

«Тарквиний Блэквуд, выходи оттуда!»

Она знает, подумал я, весь мир знает. Разозлившись, я вытерся насухо и открыл дверь, потому что она так и не перестала в нее ломиться.

«Святые небеса! – воскликнул я. – У нас что, опять пожар?»

И тут я увидел, что она плачет.

«Папашка, – выдохнула Большая Рамона. – Он поссорился с Пэтси, там, у ворот. Опять эта несносная Пэтси! Пойдем, сынок! Пойдем, ты теперь мужчина в доме, ты им нужен!»

У фермы Блэквуд два въезда – одни ворота открываются на ореховую аллею, ведущую к парадному крыльцу, а через вторые, побольше, на восточной окраине поместья, въезжают грузовики и тракторы.

Именно там, у больших ворот, Папашка посадил два дуба в память о Милочке.

Видимо, туда он и отправился после полудня с ящиком рассады разноцветных бальзаминов, собираясь посадить их вокруг деревьев, о чем он давно твердил. Позже Обитатели Флигеля рассказывали, что события на острове Сладкого Дьявола вызвали у него недоумение и какую-то странную тревогу. Одна сторона лица у Папашки выглядела не так, как всегда, поэтому они собирались поехать попозже и взглянуть, как он там.

Пэтси отправилась к дальним воротам на своем новом грузовичке, чтобы поговорить с Папашкой, но перед выездом успела ругнуть его в присутствии Обитателей Флигеля за то, что вновь приходится клянчить у него деньги, а она это ненавидит, и вообще такое положение дел несправедливо, и так далее. Сеймора она с собой не взяла, ибо он не пожелал быть свидетелем очередной сцены и остался пить пиво с Обитателями Флигеля.

Вскоре Пэтси вернулась и подняла тревогу. Выяснилось, что она успела вызвать «скорую» по телефону из машины. Когда Обитатели Флигеля рванули с Пэтси к дальним воротам, то нашли Папашку мертвым прямо рядом с клумбой. Руки у него были испачканы землей.

Мы с Большой Рамоной, Жасмин и тетушкой Куин появились там почти одновременно с бригадой медиков. Врачи оказались бессильны, и мы, рассевшись по машинам (тетушка Куин забралась в «скорую», чтобы сопровождать Папашку), поехали в маленькую больницу Руби-Ривер-Сити.

Но для Папашки было все кончено. Мы сразу это поняли, когда только увидели его лежащим под деревом. Тетушка Куин, беспрерывно всхлипывая, отдала распоряжения насчет вскрытия, заявив, что она просто обязана узнать причину, и мы отправились хлопотать насчет похорон.

В этом деле от тетушки Куин толку не было, поэтому в похоронное бюро Макнила отправились мы с Жасмин. Я дрожал и что-то бессвязно бормотал, но тем не менее договорился обо всем: когда заберут тело, кто будет читать молитвы во время ночного бдения, каким маршрутом процессия направится в Новый Орлеан на похоронную мессу в церкви Успения Богоматери и о месте захоронения на кладбище в Метэри.

Милые люди из бюро ритуальных услуг сказали, что я мог бы отложить остальное на потом – все равно на вскрытие уйдет два дня, – но я подумал, что лучше уж покончить со всем сразу. В общем, я выбрал красивый темный гроб из твердой древесины, который, думаю, понравился бы Папашке, ведь он сам был умельцем на все руки, потом я выбрал места из Библии для чтения во время мессы и договорился, чтобы исполнили любимые гимны Папашки – как католические, так и протестантские.

Вернувшись домой, я обнаружил, что тетушка Куин совершенно сломлена и не способна ровным счетом ни на что, но я ее и не винил. Всхлипывая, она все время повторяла, что несправедливо, когда приходится хоронить своего внучатого племянника, что так не должно быть, что все это ужасно неправильно.

Мы позвонили ее любимой сиделке Синди, и та согласилась приехать немедленно. Тетушка Куин не была по-настоящему больна, но она часто вызывала Синди то померить давление, то сделать анализ крови перед очередным путешествием за границу. Вот и сейчас тетушка обратилась к Синди за помощью как к дорогому и любящему человеку.

Что до меня, то я был вновь охвачен холодной паникой – той самой, что временами накатывала на меня после смерти Линелль. Впрочем, самой тяжелой стадии я пока не достиг. Я все еще испытывал приподнятость духа, вызванную чудом смерти, и в своем юношеском невежестве принял на себя роль «заправилы».

Я прошел в комнату Папашки и выбрал его лучший выходной костюм, хорошую рубашку, ремень, галстук и отдал Клему, чтобы тот отвез все это в город. С одеждой я послал и нижнее белье, не зная, нужно ли оно вообще. У меня почему-то возникла странная идея, что Папашке оно понадобится.

После ухода Клема, когда я остался один в комнате Папашки, появился Гоблин и без всяких принуждений крепко меня обнял. Его тело было не менее настоящим, чем мое собственное. Я поцеловал его в щеку и видел его слезы. Между нами вспыхнула искра какой-то особой доверительности и любви.

Это была необычная минута, минута смятения и раскаяния. В темных уголках своего сознания я знал, что это и опасная минута тоже. Но слушал только свое сердце.

«Гоблин, я любил Папашку, – сказал я. – Ты меня понимаешь, ты ведь все понимаешь».

«Пэтси. Плохая», – ответил он мне с помощью телепатии.

Я чувствовал его поцелуи на щеке и шее. Он даже дотронулся до моего паха. Я тут же мягко отвел его руку, но то, что было сделано, уже нельзя было исправить, и мне стоило большого труда побороть желание.