Вокруг меня будто обвился удав и постепенно все туже и туже сжимал свои кольца – впрочем, мне это, конечно же, только почудилось. Зрение отказало, я весь покрылся холодными мурашками и никак не мог от них избавиться, все лицо и тыльные стороны ладоней пронзили крошечные иголки. Я попробовал поднять руки, чтобы избавиться от этого ощущения, но каждой порой обнаженной кожи, до самого затылка, почувствовал сильную боль.

Меня охватила паника, словно я угодил в гущу пчелиного роя. Даже веки были в укусах. Я сознавал, что упал на пол, чувствовал под пальцами ковер, но никак не мог обрести точку опоры и подняться на ноги.

– Братишка, позволь, я заставлю его уйти, – вновь попросил Лестат.

– Черт с ним! Действуй! – услышал я собственный голос, хотя казалось, будто эти слова произнес не я, а кто-то другой.

И в тот же момент меня охватило магическое ощущение единения между мной и Гоблином, когда мы с ним становились неделимыми. Я вновь увидел комнату, залитую солнцем, деревянный манежик, усеянный игрушками, и стоящего в нем ребенка, черноголового кудрявого малыша в ползунках – самого себя, а рядом с этим малышом – его двойника. Мы оба смеемся, ни на что не обращая внимания... «Смотри, какие красные цветочки на линолеуме, смотри, как светит солнышко, как летает по воздуху шарик...» Сразу после этого в голове пронеслись другие образы и отрывочные воспоминания: смех в классе, все мальчики смотрят на меня, указывают пальцами и перешептываются, а я не перестаю твердить: «Он здесь, честное слово». И вот он опускает свою руку на мою левую, в которой зажат карандаш, и пишет своим корявым почерком: «Люблю тебя, Гоблин и Тарквиний». Приступ наслаждения бьет меня, как разряд тока, и оставляет бестелесным, лишает души... Что это я – катаюсь по полу?

– Гоблин... – кажется, прошептал я. – Тот, кому я принадлежал всегда и принадлежу сейчас. Никто не может понять, никто не способен постичь. – Гоблин, Гоблин, Гоблин!

Удовольствие стало невыразимо сладостным и окатило меня волной блаженства.

Он отстранялся, оставляя меня холодным, раненым, одиноким – катастрофически немыслимо одиноким... Он покидал меня.

– Расправься с ним! – на последнем дыхании произнес я в ужасе от того, что Лестат может меня не услышать.

И тут глаза мои открылись и я увидел над собой огромный расползшийся образ самого себя, гротескное, покрытое волнами ряби лицо, которое в следующую секунду оказалось как будто составленным из крошечных огненных точек!

Лестат воспользовался Огненным даром, чтобы сжечь ту кровь, которую Гоблин у меня забрал, и я услышал, как мой двойник беззвучно стонет и яростно вопит.

Нет, нет, так нельзя! Ведь это же мой Гоблин! Боже, что я наделал! Как я мог так поступить, как я мог предать его?! Его вопль походил на сирену. Меня окропил дождь из крошечных частичек пепла – их словно швырнули в меня. Уши вновь пронзил невыносимый крик.

В воздухе запахло паленым, как если бы кто-то подпалил человеческие волосы. Огромный бесформенный образ завис надо мной, затем на один роковой страшный миг вновь обрел плотность, перестал быть прозрачным и превратился в моего абсолютного двойника. «Злой дьявол Квинн, злой! Ты плохой. Плохой!» – бросил он мне в лицо и в следующую секунду исчез за дверью. Только люстра продолжала поскрипывать на цепи, лампочки мигали, да тюлевые занавески трепетали на окнах...

Вскоре все стихло.

Я сидел на полу. Мигающий свет стал невыносим. Лестат подошел, помог мне подняться и ласково провел ладонью по моим волосам.

– Я не мог действовать, пока вы были слиты в одно целое, – сказал он, – иначе огонь мог бы обжечь и тебя.

– Понятно. – Меня било как в лихорадке. – А мне и в голову не приходило, что я тоже могу наказать его огнем. Зато теперь он кое-что узнал. Гоблин очень сообразительный. Теперь он тоже, несомненно, понимает то, что очевидно для нас с тобой: если я попытаюсь сжечь его, если кто-либо из нас снова воспользуется против него Огненным даром, он тут же прильнет ко мне, чтобы и я сгорел вместе с ним.

– Возможно, и так, – согласился Лестат, подводя меня к стулу с прямой спинкой, стоявшему у стола. – Но ты и правда думаешь, что он хочет твоей смерти?

– Нет, он не может этого хотеть, – ответил я, задыхаясь, словно только что пробежал длинную дистанцию. – Ведь я для него источник жизни. Чем он был до моего появления на свет – даже не представляю. Но теперь именно моя любовь, мои мысли о нем делают его сильным. И, будь оно все проклято, я не могу не любить его, не могу не чувствовать, что предаю его, а он этим пользуется и только крепнет!

Лампочки перестали мигать. Тюлевые занавески повисли неподвижно. По спине у меня бегали мурашки. Компьютер внезапно выключился, и в динамиках послышался щелчок статического разряда.

Запинаясь, я рассказал Лестату о том, что видел: себя самого в детском манеже, старый линолеум, который, должно быть, когда-то был в кухне, и Гоблина рядом с собою. Нельзя сказать, что я вспомнил это, но отчего-то был твердо уверен, что все так и было на самом деле.

– Он и раньше перед каждым своим нападением внушал мне эти образы: я неизменно видел себя в детстве.

– И все это тянется много лет?

– Нет, началось с того времени, как я получил Темный дар. Он набрасывается на меня, и я сливаюсь с ним, словно со смертной жертвой. А причиной всему Темный дар. Вампирская кровь стала своего рода валютой, которой я расплачиваюсь за воспоминания. Он хочет показать мне, что помнит, как я смотрел на него и тем делал все сильнее в те времена, когда сам еще даже не умел говорить.

Лестат устроился на стуле по другую сторону стола, и уже через секунду мне стало не по себе при мысли о том, что он сидит спиной к двери.

Я поспешил закрыть дверь, затем вернулся, отключил компьютер от сети, выдернув все вилки из розеток, и предложил Лестату переставить стулья.

– Погоди, братишка, – остановил он меня, едва я собрался это сделать. – Из-за этой твари ты сейчас не в себе.

Мы снова уселись друг против друга, Лестат – спиной к двери, ведущей в переднюю часть дома, а я – спиной к своей спальне.

– Неужели ты не понимаешь, он сам хочет стать Охотником за Кровью? – заговорил я. – Я не могу без ужаса думать ни о нем самом, ни о том, на что он способен.

Я взглянул на люстру, чтобы посмотреть, не мигают ли по-прежнему лампочки. Нет, свет их был ровным. Тогда я покосился на компьютер, желая убедиться, что монитор не светится. Нет, экран оставался темным.

– Он никоим образом не может стать Охотником за Кровью, – спокойно заявил Лестат. – Прекрати дрожать, Квинн. Посмотри мне в глаза. Я сейчас здесь, с тобой. Я здесь, чтобы помочь тебе, братишка! А он исчез и, после того как обжегся, едва ли вернется. Во всяком случае, если и попытается, то не скоро.

– Но способен ли он чувствовать физическую боль? – спросил я.

– Разумеется, способен. Он ведь ощущает вкус крови и испытывает удовольствие – разве нет?

– Не знаю, – пробормотал я. – Надеюсь, ты прав. – Я чуть не расплакался. Мне безумно нравилось, что он называет меня братишкой, я дорожил этим милым словом. Так же мило тетушка Куин всю жизнь зовет меня малышом.

– Возьми себя в руки, Квинн, – сказал Лестат, – а то ты совсем расклеился.

Он сжал мои пальцы, и я ощутил, каким сильным он может быть, какие крепкие у него руки. Но сейчас он был нежен и смотрел на меня по-доброму.

– А как же древнее предание, пересказанное в твоих записках? – спросил я. – Легенда о первых вампирах... о том, что они были простыми смертными до тех пор, пока в них не вселился дух. Разве не может это произойти вновь?

– Насколько я знаю, ничего подобного больше не случалось, – ответил Лестат. – И мы говорим сейчас о том, что было тысячи лет назад, во времена, когда еще не существовало даже Древнего Египта. Многие Охотники за Кровью, как ты их называешь, видели духов, как и многие смертные, и нам на самом деле неизвестно, как все произошло в самом начале. Приходится полагаться только на легенду, рассказывающую, будто некий сильный дух вторгся в человека через раны на теле. Полагаешь, у твоего Гоблина хватит сил или коварства для полного слияния?