По правде говоря, я решил, что ему деваться некуда. Действительно, куда бы он мог пойти? С недавних пор я начал задумываться, где проводит время Гоблин, когда его нет рядом со мной. И начал терять с ним терпение, о чем уже говорил.

Но вернемся к моему путешествию.

Над водой расползался туман, и сначала болото выглядело манящим и красивым, гармоничным и безмятежным, но очень скоро оно превратилось в зловещую трясину с комарами, кипарисами в цепях и вырезанными на стволах стрелками. В темной воде шныряли какие-то твари, несколько раз я замечал аллигаторов, отчего по спине забегали мурашки.

Снова начала кружиться голова, и это не на шутку меня встревожило. Опять зазвучали голоса, но очень тихо, так что я ничего не мог разобрать. Что же все-таки я услышал? Неужели эти призраки вечно ссорятся? Неужели именно это имела в виду Ревекка, когда говорила, что в жизни не все идет своим чередом?

«Ты не можешь так поступить, ты должен меня отпустить...»

Почему призраки не давали мне возможности четко расслышать каждое слово?

«Я иду, Ревекка, – вслух произнес я. – Только на этот раз будь со мной искренна, Ревекка. Я знаю все твои трюки и все же иду к тебе. Будь честна».

Я продвигался все дальше и дальше по густому зеленому аду замученных деревьев, искореженных лиан, шуршащей листвы и зловонной воды, чувствуя накатывающую дурноту и все глубже погружая шест. Я изо всех сил старался двигаться как можно быстрее.

«Умоляю тебя... Господи, помоги...»

Я знал, это плачет Ревекка, я знал, она кого-то молит – но кого? Потом, как и в прошлый раз, зазвучал зловещий смех, после чего быстро и зло заговорил чей-то мужской голос. Может, это был Манфред?

Мимо проскользнул аллигатор, блеснув на секунду огромной скользкой спиной. Пирога закачалась, грозя вот-вот перевернуться, затем выправилась, и я поплыл дальше. При мысли об аллигаторе я начал дрожать, ненавидя себя за трусость. Но продолжал плыть дальше.

Каждый раз, когда дурнота становилась особенно сильной, я замедлял ход пироги, боясь упасть, и тогда казалось, будто меня коварно засасывает густая зелень болот, пока я пытаюсь разобрать обрывки слов...

«...Любила тебя, всегда любила, ты обещал. Неаполь. Навсегда, на руинах...»

Потом слышался низкий голос и смех, заглушавший слова.

Так что, их трое? Или больше?

Наконец передо мной замаячила громада мощной постройки. Пирога ткнулась носом в берег, заросший дикой ежевикой, и я от толчка чуть не вывалился за борт. Быстро привязав пирогу к ближайшему дереву – в прошлый раз я забыл это сделать, – я закрепил шест как полагается и отправился вновь исследовать остров.

Он кишел аллигаторами. Я слышал, как они с всплеском возвращаются в болото. Что я буду делать, если наткнусь на какого-нибудь особенно свирепого? До сих пор этого не случалось. Возможно, что никогда и не случится. Я, в общем-то, не очень их боялся, потому что они, как правило, не отличаются агрессивностью и первыми не нападают. Тем не менее сейчас я впервые оказался в их компании без Папашки или другого взрослого мужчины, знающего, что делать в таких случаях.

Я постоял, прислушался. Но ничего не услышал, кроме скорбного крика птиц. А еще гула – это гудели пчелы и комары. От жары я весь покрылся липким потом.

Дом выглядел таким же необитаемым, как прежде. Но это еще ничего не значило.

Как бы там ни было, в первую очередь меня притягивал к себе мавзолей – или то, чем на самом деле было это сооружение. К нему я и направился, чтобы рассмотреть внимательнее, чем в первый раз.

Никаких дверей – я опять в этом убедился. Так что же все-таки внутри?

Что касается процессии, вырезанной по золоту, то теперь я был уверен, что это римские фигуры и что они изображают скорбь: женщины рыдают, а мужчины бьют себя по лбу сжатыми кулаками.

На последней панели, на которой были изображены только трое плачущих детей, оказалась фоновая гравировка – деталь, которую я прежде не заметил.

В самом углу панели я нащупал изображение горы с острой вершиной, взорвавшейся пламенем, и над всем этим разлилось огромное тяжелое облако. Справа от горы, чуть пониже, находилось изображение маленького города, обнесенного стеной, – он был вырезан до мельчайших деталей, и сразу было ясно, что ему угрожает зловещее облако из взорвавшейся горы.

«Вулкан. Древний Рим. Город. Скорбящие люди». Должно быть, это гора Везувий, а изображенный город не что иное, как знаменитые Помпеи.

Даже я, почти нигде не бывавший, знал всю историю извержения Везувия в семьдесят девятом году нашей эры, когда под пеплом погибли Геркуланум и Помпеи. Их обнаружили только в восемнадцатом веке, и если я и хотел отправиться куда-то за пределы округа Руби-Ривер, то именно на развалины Помпей. Меня всегда захватывала трагедия этих погибших под пеплом городов, иногда даже причиняя душевную боль.

Конечно, Помпеи и Геркуланум располагались на берегу Неаполитанского залива, а Манфред как раз возил Ревекку в Неаполь. Везувий возвышался над Неаполем, и Ревекка кричала: «Вспомни Неаполь», когда Манфред бил ее, когда выволакивал из дома.

И снова на меня накатила волна дурноты, послышались тихие голоса. Я наклонился и уперся лбом в золотую резьбу. В воздухе запахло цветами. Аромат глицинии? Мои чувства были сумбурны. Во рту пересохло, по телу струился пот.

Я услышал, как всхлипывает Ревекка: «Что они сделали со мной, Квинн, что они сделали».

Невероятным усилием воли я прогнал дурноту. Все это время я простоял на коленях, а теперь, подняв глаза, понял, что по верхнему краю золотых пластин, под самой гранитной крышей сооружения, проходит надпись, которую я раньше не видел из-за яркого блеска золота на солнце.

Я дважды обошел мавзолей. Слова были латинские, так что понять что-либо мне не удалось, кроме имени – Петрония – и таких слов, как «спать» и «смерть».

Я выругал себя за то, что не захватил бумагу, – при мне были лишь письма к нарушителю прав собственности, но потом решил, что могу пожертвовать одним экземпляром, вынул ручку и скопировал всю надпись, два раза обойдя монумент, чтобы проверить, не наделал ли ошибок.

Теперь меня мучила жажда, и я вернулся к пироге, забрал маленькую пластиковую сумку-холодильник, приготовленную мне в дорогу Жасмин, и ушел в дом.

Все стояло на своих местах, как вчера. Я потихоньку поднялся на второй этаж и вновь уставился на железные цепи. Только сейчас я с ужасом заметил, что пятая цепь, с крюком на конце, была несколько короче остальных, но так и не понял, для чего она предназначалась. Крюки были также вделаны в стену. Их я тоже прежде не видел. Теперь в черном вязком месиве я разглядел еще больше человеческих костей.

Крепко держа дрожащими руками фотоаппарат, я сделал два снимка, потом отошел немного назад и щелкнул еще пару раз. Что там получится – я не знал и мог только сделать еще два крупных плана в надежде, что найдется человек, который мне поверит.

Опустившись на колени, я дотронулся до того, что походило на остатки человеческих волос. По коже пробежал неприятный холодок, и я снова, как сквозь сон, услышал смех, а потом послышался крик, гортанный, скорее похожий на стон. Он прозвучал снова, мучительный и страшный. Я отпрянул, не в силах заставить себя вновь приблизиться к останкам.

Я сфотографировал комнату, потом спустился на первый этаж, где сделал фото мраморного стола и золотого кресла в римском стиле, снял на пленку камин с горой полусожженных дров и пеплом, сделал крупный снимок в беспорядке сваленных на письменном столе книг.

Затем я покинул Хижину Отшельника и сфотографировал общий план. Сделал снимки и мавзолея, а также, зажав пальцем отверстие вспышки, чтобы не было отблеска от золота, крупно сфотографировал фигуры, надеясь, что они достаточно освещены.

«Жасмин, я буду вечно любить тебя», – сказал я. Спрятав камеру в верхний карман жилета, я застегнул его на молнию и решил, что вот теперь-то я докажу всему миру, что говорил правду и о самом острове, и о темном прошлом Манфреда.