— Постараюсь, но многого не обещаю. Мы и так совершенно опустошили все аптеки Читы и других городов, вплоть до Иркутска. А больше достать лекарств нам неоткуда.

— Ну что же, на нет и суда нет. Разрешите следовать дальше?

Рядом в другой палатке находились раненные в последнем бою казаки. Лежали они полукругом у стен на разостланных на земле войлоках, покрытых желтыми бязевыми простынями. Подушек не было ни у кого. Их заменяли шинели и тужурки. Одеяла были из солдатского сукна. От них пахло затхлостью и неистребимым дурманящим запахом карболки. Большинство казаков были ранены легко. Тяжелых было только двое. Один из них, курчавый, с разрумянившимся от смертного жара лицом, умирал от пулевой раны в живот. С другим, положенным на широкий топчан, заменявший перевязочный стол, возились сейчас фельдшера. Они пытались извлечь у него засевший в мякоти бедра осколок бутылочной гранаты. У раненого рябое, курносое лицо было мокрым от пота.

— А-аа… А-ах, — напрягаясь всем своим крупным телом, вскрикивал он от невыносимой боли и ругался забористой казацкой руганью.

— Потерпи, Лопаткин, потерпи самую малость, — упрашивал раненого рыжий фельдшер, державший его привязанные к топчану ремнями волосатые и ширококостные руки.

— Что, плохо, брат Лопаткин? — спросил Филинов.

— Как калеными щипцами рвут. Скажи, чтобы хоть водки подали.

— А не навредишь себе?

— Ни черта. Мы привычные, — попытался улыбнуться казак и тут же дико вскрикнул: — У-ух…

— Ну, вот и все, — сказал в это время торжествующим голосом фельдшер, извлекший осколок, — вот какой иззубренный, — поддев на ланцет, показал он скрюченный в спираль осколок, на острых рваных краях которого висели волокна мяса. — Возьмешь его себе на память.

— Оставь его себе, а мне лучше выпить дай.

Фельдшер вопросительно взглянул на Бянкина, а тот в свою очередь — на Василия Андреевича. Подметив, что тот явно расположен к Лопаткину, Бянкин моментально извлек из кармана коричневых своих галифе связку ключей, отомкнул стоявший у входа желтый шкафчик и достал оттуда бутыль со спиртом. При виде бутыли сидевшие на своих постелях раненые сразу беспокойно заворочались. Бянкин налил полный стакан и поднес Лопаткину. Тот выпил стакан единым духом и удовлетворенно крякнул:

— Ну, теперь все. Теперь я спать буду. Тащите меня на постель.

— Эхма, — невольно вырвалось у одного из раненых, когда бутыль была быстро спрятана в шкафчик. — Хоть бы понюхать дали.

— Не могу, — скрестив молитвенно на груди широкие ладони, не сказал, а пропел Бянкин. — Наши ресурсы иссякают. А если вам потакать, они иссякнут сегодня же. Вы ведь готовы цистерну за раз выпить.

Когда вышли из палатки, Василий Андреевич сказал Филинову:

— Да, и народ, брат, у нас. Крепок! Такую боль вытерпеть без наркоза не всякий может. Плохо у нас обстоит дело с медицинской помощью. И ничего тут не поделаешь, если на весь фронт имеется четыре врача-хирурга. Иркутск и Чита ничем нам помочь не могут. Придется, очевидно, наших хирургов расставить по-другому. Одного из них надо прислать к вам, — обратился он к вышедшему проводить их Бянкину. — Пусть он обслуживает и ваш полк и отряд Вихрова-Петелина.

— Это будет просто благодеяние, товарищ Улыбин! — расцветая в притворной улыбке, патетически воскликнул Бянкин, хотя в душе был огорчен. С приездом хирурга его привольная жизнь должна была кончиться. Он знал по опыту, какой беспокойный и требовательный народ эти хирурги.

Василий Андреевич попрощался с ним и отправился с Филиновым в штабную палатку.

Синяя сумеречная мгла заливала степной простор. На юго-востоке вспыхивали в вершинах высоких клубящихся облаков голубовато-белые зарницы. Аргунцы уже поужинали и теперь сидели вокруг бивачных костров, занимались каждый своим делом. Одни чинили одежду или обувь, другие чистили винтовки, натачивали шашки. У одного из костров большая группа бывших фронтовиков пела песню, вынесенную из гор многострадальной Армении. Чей-то красивый сильный тенор четко и как бы играючи выговаривал каждое слово, заводил, а десятки высоких и низких голосов подхватывали взволнованно и гордо звучавший мотив еще незнакомой Василию Андреевичу песни.

И песня «и вид живописно раскинувшихся палаток, пылающих костров и грозового неба вдали по?необычайному взволновали Василия Андреевича. Он вспомнил все пережитое за день и неожиданно для себя удивился тому, как сложилась его судьба, какой захватывающей и значительной жизнью живет он теперь. И это наполнило его таким ощущением счастья, что он снова почувствовал в себе готовность к любым опасностям и невзгодам, чтобы оправдать доверие большевистской партии, пославшей его на трудный и ответственный пост.

— А ты, товарищ Ульгбин, сегодня ел? — вывел его из состояния задумчивости Филинов.

— Кажется, нет, — подумав, ответил он и тут же добавил: — Да, да, не ел. Последний раз подкрепился вчера вечером.

— Вот уж это никуда не годится! Так ты живо из сил вымотаешься. И неужели у тебя в животе не ноет?

— Теперь заныло, — развеселился Василий Андреевич. — Зря ты мне напомнил об этом, теперь как хочешь, а должен устроить для меня ужин. Я готов съесть сейчас сразу барана.

Приведя его к себе в палатку, Филинов распорядился об ужине. Адъютант его, человек расторопный, живо сбегал на кухню и принес оттуда бачок дымящихся жирных щей, буханку хлеба и бутылку китайской водки. Водки Василий Андреевич выпил глотка два — не больше, но бачок со щами опустошил до дна, съев при этом чуть не полбуханки.

Пока он ужинал, вернулись связные от Вихрова-Петелина. Оказалось, петелинцы пострадали гораздо сильнее аргунцев. Одних без вести пропавших насчитывалось у них до двухсот человек. Вихров-Петелин подозревал, что добрая половина тех, кто не вернулся на базу, разбежались по домам. Во всем случившемся петелинцы винят своих командиров и требуют их переизбрания.

Выслушав сообщение связных, Василий Андреевич решил немедленно ехать к петелинцам. Нужно было спасать отряд от полного разложения. Филинов попробовал отговорить его от рискованной ночной поездки по местам, где, возможно, уже рыщут разъезды противника. Но озабоченный Василий Андреевич только отмахнулся от него и попросил дать ему в проводники хорошо знающего дорогу человека. Филинов, думая, кого бы послать с ним, вспомнил, что Роман Улыбин трижды ездил с разъездом на базу петелинцев, и решил послать его.

Роман лежал под патронной двуколкой, завешенной с боков брезентом, и слушал, как разговаривали между собой у ближайшего костра казаки Аргунской станицы. Один из них допрашивал соседа придирчивым учительским баском:

— Слушай, борода, а ты знаешь, кто такой Ленин?

— Нет, не слыхивал, паря. Аркаинского купца Оленина, что удрал с семеновцами за границу, знаю, а Ленина что-то не припомню.

— Вот тоже мне дура! Воюет за Советскую власть и не знает, кто такой Ленин. Да ты что, вчера родился?

— Нет, родился я не вчера и не в один год с тобой, — задетый за живое, взъелся бородатый.

— Это отчего же? — полюбопытствовал кто-то со стороны.

— Оттого, что в тот год все дураки родились, а я придурковатым отродясь не слыл. Чем зубы надо мной Мирошке скалить, пусть он про Ленина нам скажет, а мы послушаем.

Было ясно, что бородатый прежде хитрил, а теперь сам перешел в наступление. Заинтересованный Роман приподнялся на локтях. У костра засмеялись.

— Давай говори, Мирон, раз ты такой грамотный.

— И скажу… Ленин — это самый главный большевик. Ясно тебе?