— Дверь, Рома… Дверь-то…

Когда они опомнились, вода в котелке наполовину выкипела и догорал в очаге огонь. Дашутка, подбирая растрепавшиеся волосы, кинулась заваривать чай. На Романа она и взглянуть не смела. А он, смущенный не менее ее, начал нагребать из ларя муку и зачем-то пристально разглядывать под помостьями зубчатое колесо передачи.

Первой решилась заговорить Дашутка. Она позвала его пить чай. Немного помешкав, Роман подошел к ложу, где стоял дымящийся котелок и лежал на бересте нарезанный Дашуткой хлеб.

— А чашка-то у нас одна, — сказал он, не зная, как разговориться.

— И из одной напьемся, — виновато улыбнулась Дашутка и испытующе спросила: — Ты ведь мной не брезгуешь?

— С чего брезговать-то?

— Да кто тебя знает. Может, теперь ты на меня и глядеть не захочешь?

— Экая ты чудная! — сказал Роман и привлек ее к себе. Поцеловал в щеку, усадил ее на ложе рядом с собой. И Дашутка повеселела, оживилась. Она налила в чашку чаю, поднесла к губам Романа ломоть хлеба и приказала:

— Кусай.

Он покорно откусил от ломтя порядочный кусок. Тогда она поднесла ему чашку и заставила пить. Потом спросила, не хочет ли он сахару.

— Разве у тебя есть?

— Есть. Сколько хочешь для тебя есть. Вот получай, — рассмеялась она и поцеловала его прямо в губы.

«Так же вот, поди, и с Алешкой играет», — подумал внезапно Роман и стиснул зубы. Вспомнив об Алешке, он нахмурился, переменился в лице. Невыносимо обидным показалось ему то, что был он у Дашутки не первым. До сегодняшнего дня он не видел в этом ничего особенного. Но сейчас понял, что нелегко ему это будет забыть. И захотелось сказать ей обидное жесткое слово. А Дашутка, не замечая случившейся с ним перемены, все еще дурачилась. Она трепала его за волосы, целовала то в шею, то в щеки. И тогда он спросил ее с нескрываемой горечью:

— Научилась?

— Чему? — не поняла Дашутка.

— А тому самому… Скоро дошла… — зло процедил он сквозь зубы и так сдавил чашку, которую она ему подала, что чашка сухо треснула и разломилась на две половинки.

С нескрываемым испугом уставилась на него Дашутка. Губы ее жалко дрогнули. Она закрыла лицо руками, ткнулась головой в солому и горько-горько заплакала.

Тогда так же внезапно пропала у Романа вся злость, и он стал утешать Дашутку.

— Прости меня, — дотронулся он до ее плеча. — Я ведь и сам мучаюсь. Обидно, что не моя ты… Как бы мы с тобой жили!..

— Уйду я от Алешки, все равно уйду…

— Уйдешь, а тебя на веревке назад приведут.

— Тогда утоплюсь, мне все равно… Не могу я с ним, не могу. — И она снова залилась слезами.

— Да будет тебе. Перестань. Слезами тут не поможешь… Давай лучше соображать, может, что?нибудь и придумаем.

— Придумаешь, как же. Мне с тобой не житье теперь. Ты ведь вон какой оказался. Всегда меня будешь Алешкой попрекать.

— Не буду. Хоть тяжко мне, а не буду. Забудь ты про это.

Дашутка приподнялась, утерла платком глаза и сказала, что, если Роман ее любит, она готова в любое время уйти с ним куда угодно.

— А куда пойдешь? — криво ухмыльнулся Роман.

— Да хоть в Китай. Наймемся там у китайских купцов.

— Выдумала, нечего сказать. В Китае-то и своим места нет. Вон сколько оттуда китаез на нашу сторону идет. Значит, не сладко им там… Лучше на какой-нибудь прииск податься, в тайгу… Только далеко забираться надо, не то найдут нас и своим судом расправятся: либо удушат, либо убьют.

Долго сидели они и разговаривали в тот день. Договорились, что Роман постарается все разведать насчет приисков, исподволь приготовит все необходимое для побега. Говорил больше Роман. Дашутка слушала его и изредка согласно кивала головой. Наконец она собралась уходить. Когда они вышли из мельницы, солнце уже клонилось к западу и на желтой ветоши: лежали короткие тени от кустов. За Драгоценкой по травянистому косогору катился широкой огненной дугой вешний пал, белые башни дыма величаво и медленно подымались в струящееся небо. А вдали торжественно синели и звали к себе таежные хребты.

Взявшись за руки, глядели Роман и Дашутка на огненный вал, катившийся в сопки, слушали доносившийся оттуда ровный глухой шум и вдыхали тревожный залах гари. Потом Дашутка повернулась к Роману и неожиданно для него сказала:

— Все вынесу, все… Лишь бы с тобой быть… — И, закинув руки на голову, стала поправлять волосы. Пораженный Роман взглянул на нее с таким удивлением, словно видел ее впервые, потом схватил ее на руки и закружил вокруг себя.

Роман и Дашутка продолжали встречаться тайком. Для коротких и редких встреч приходилось им пускаться на всяческие уловки, чтобы уберечь себя от людской молвы. Они считали, что рано или поздно, наперекор всему, уйдут из поселка. И первое время не терзались заботами о будущем, ничем не омрачая своих редких встреч. Так, по крайней мере, чувствовал себя Роман. Но постепенно он осознал, что тешатся они с Дашуткои несбыточной затеей.

Не так-то легко и просто было увезти чужую жену. Это значило — порвать с родными, навсегда распрощаться с Мунгаловским, где слишком многое было Роману мило и дорого, и навлечь на себя необузданный гнев Чепаловых, Козулиных и всей их многочисленной родни. И все-таки, если бы знал Роман, что их оставят в покое, едва убежит Дашутка от нелюбимого мужа, он, не задумываясь, пошел бы на то, чтобы стать отщепенцем в своем роду. Но он не сомневался, что его и ее родные попытаются вернуть их на суд и расправу, если только не забьют насмерть по дороге. Избежать этого можно было только тем, чтобы не оставить следов при побеге или скрыться в недосягаемое для родственников место. Но в свои девятнадцать лет Роман не знал таких мест.

И когда ему стало это ясно, начали его не радовать, а тяготить встречи с Дашуткой. Ему было совестно глядеть в глаза матери и отцу. А когда случалось встречать Епифана или Аграфену, он готов был провалиться сквозь землю. Но несмотря на это, он не мог отказаться от свиданий с Дашуткой. Едва приближался условленный час, как, забыв обо всем, бежал он в черемушник на той стороне Драгоценки, где встречались они чаще всего.

Густ и развесист был тот черемушник. В самый светлый день в иных местах там стояли прохладные сумерки. Много было в черемушнике и укромных местечек, где считали себя Роман с Дашуткой в полной безопасности. Были убеждены они, что только тенистый черемушник и знает их тайну. Но это было не так. И первый убедился в этом Роман.

В один из праздничных дней пришел он на бревна к церкви, где коротала в тени тополей досужее время большая группа парней и пожилых казаков. Платон Волокитин, расстегнув воротник чесучовой вышитой рубашки, сидел на бревне и рассказывал длинные и всегда смешные истории из времен своей военной службы.

Больше всего любили парни много раз слышанный рассказ о том, как довелось однажды Платону в Харбине бороться с цирковым борцом. Все слышали этот рассказ неоднократно. Но при каждом удобном случае просили Платона повторить его. Так случилось и на этот раз. Данилка Мирсанов, подмигивая дружкам, обратился к Платону:

— Дядя Платон, расскажи, как с силачами боролся.

— Да ведь слышали вы про это не один раз, — пробасил Платон. — Вам бы только зубы поскалить. Кобылка…

Наконец, уступив настойчивым просьбам, начал рассказывать:

— Стояли мы, значится, в городе Харбине… А в Харбине есть огромнющий цирк. Однажды, по случаю Пасхи, нас туда и пригрудили весь полк сразу. Шесть сотен нас привалило, а заняли мы всего половину скамеек. На остальных, конечно, вольная публика расположилась: китайцы купеческого званья в шелковых халатах, русские барыни с зонтиками да собачками и прочая, значится, тонкая кость.

Посмотреть в цирке было на что. Мадамы там разные на веревках зыбались да по воздуху, что тебе птицы, летали. Фокусники-китайцы здорово работали. Один поставил китайчонка к деревянному щиту, да и давай в щит ножи кидать. Меня на первых порах оторопь взяла. Думал я, капут китайчонку будет. Стоит он, сердечный, белый-белый, и не шелохнется. А ножи у него вокруг головы прямо впритирку вонзаются… А другой китаец, так тот зажженную паклю глотал и в шапке горох выращивал. Дошлый был, холера его возьми.