Водворив тишину, Каргин сказал:

— Раз решили мы создать дружину, давайте выберем командира. Какие будут предложения?

— Ты и будешь командиром! — единодушно закричали все.

Быстро сходив домой и наскоро поужинав, Каргин с винтовкой за плечами вернулся на площадь, где уже начали собираться вооруженные чем попало казаки. Через час собралось всего человек двести. Не пришли низовские фронтовики и человек тридцать из бедноты. Не пришел и Сергей Ильич с сыновьями, рассудив, что будет кому воевать и без него, и приказал сыновьям заложить в тарантас тройку лучших коней, чтобы можно было в любую минуту пуститься в бегство. Зато, к великому удивлению Каргина, пришли с берданками в руках Северьян Улыбин и Герасим Косых. Эти просто решили, что в их положении никак нельзя поступить иначе.

Собравшихся Каргин разбил на две сотни. Командовать первой сотней назначил Епифана Козулина, а второй — гвардейца Лоскутова. Привезенные из станицы винтовки Каргин распределил между ними поровну и велел вооружить ими лучших стрелков.

Отправив сотни рыть окопы на северной стороне поселка, у поскотины, Каргин решил идти сгонять тех, кто предпочел отсиживаться дома. В помощники себе взял он Платона и человек двадцать пожилых казаков.

К первому зашли они к Гордею Меньшагину.

Гордя в прошлом году ходил по мобилизации на Даурский фронт, вдоволь испытал там всяческих страхов и решил, что больше воевать не будет. Завидев казаков, он спрятался за печку. Платон вытащил его оттуда за шиворот, дал ему хорошую затрещину и велел отправляться во вторую сотню.

— Если не явишься туда, завтра же закатим тебе порку, — посулил он на прощанье.

Когда вышли из избы, Каргин сказал Платону:

— Ты, брат, больно круто берешь. Надо полегче как-нибудь.

— Нечего им за чужой спиной отсиживаться, — ответил Платон, — воевать, так уж всем миром. Таких сволочей только оплеухами и стоит угощать.

Второй, к кому они зашли, был Сергей Ильич. Платон и другие казаки заробели, и говорить с Сергеем Ильичом пришлось Каргину.

— Ты что же это отличаешься? — сухо спросил он его. — Против красных распинаешься больше всех, а как воевать с ними, так сразу в кусты позвало? Надо совесть иметь.

— Ну, ты меня не совести и не равняй со всеми-то, — взъелся Сергей Ильич.

— Это почему же? — налился злобой Каргин.

— А потому, что я уже одного сына лишился и остальных на убой не погоню. А сам я из возраста вышел, чтобы воевать-то.

— Вон как! Значит, мы должны твои капиталы защищать? Мы дураки, а ты умный? Так выходит, что ли? Где у тебя Никифор и Арся?

— Я здесь, — выходя в кухню из темной столовой, отозвался Никифор, красный от стыда.

— Собирайся, а мы Арсю поищем.

— А кто вам разрешил обыски тут делать? Кажется, я тут хозяин-то! — вскочил Сергей Ильич на ноги и загородил дверь в столовую, подняв сжатые кулаки над головой.

— Сволочь ты после этого! — взорвало Каргина. — Пойдемте, казаки, от этого хама. Глядеть на него тошно. Пусть добро свое и шкуру спасает.

— Я тебя за этого «хама» проучу! Я на тебя станичному пожалуюсь, в суд подам, — гремел им вслед Сергей Ильич и, увидев, что Никифор собирается идти за казаками, приказал ему сидеть дома.

— Пошел ты к черту, из-за тебя теперь нам проходу не дадут! — ответил ему Никифор и, сорвав со стены берданку, выбежал на улицу.

Тревожно и смутно было в эту ночь в Мунгаловском. Спокойно спали в нем лишь грудные дети. На северной околице, расставив по кустам секреты, окапывались дружины. На улицах толпились и возбужденно переговаривались старики, пугая друг друга самыми дикими слухами о красных. В оградах, захлебываясь, лаяли собаки, ржали и били копытами оседланные на всякий случай кони. В избах занимались ворожбой на бобах и картах девки и бабы, отбивали перед иконами земные поклоны старухи. А на нижнем краю поселка, дожидаясь красных, собрались фронтовики и работники богачей. Идти в дружину они наотрез отказались. Гнать их силой, как это было сделано с другими казаками, Прокоп и Картин не решились. У фронтовиков, по слухам, были винтовки и гранаты.

В полночь было получено с нарочным предписание Шароглазова о посылке разведки на Уров. Каргин отобрал на это дело Платона Волокитина, Северьяна Улыбина и восемь молодых, не бывавших еще на службе казаков. Они должны были добраться до крестьянской деревни Мостовки, установить, есть или нет в ней красные, и к десяти часам утра вернуться обратно. Северьяна Улыбина Каргин назначил в разведку затем, чтобы проверить, насколько можно было на него положиться.

Проводив их, Каргин пошел проверять секреты, расположенные в кустах впереди поскотины. Подувший с полуночи студеный северо-западный ветер со свистом раскачивал кусты, кружил прошлогодние листья. Небо, затянутое серыми косматыми облаками, становилось все ниже и ниже. Казаки в секретах отчаянно мерзли, и все в один голос требовали смены.

Оставалось проверить еще один секрет, когда Каргин услыхал шум и перепуганный возглас. Он бросился на крик и столкнулся лицом к лицу с Никулой Лопатиным и Гордеем Меньшагиным.

— Стой! — схватил он запыхавшегося Никулу за шиворот и спросил, что случилось.

— Собака, паря, — дико тараща глаза и скосив на сторону широко разинутый рот, прохрипел Никула.

— Какая собака?

— Красная, должно быть… Ученая… На разведку посланная. Как она на нас кинется… Хорошо, что я не растерялся и ахнул ее прикладом по зубам.

— А куда же тогда летишь сломя голову?

— Так ведь это ж собака. Побежишь, ежели у нее пасть, как у борова.

Вдруг Никула рванулся из рук Каргина. Из-за ближайшего куста выбежала пестрая собака. Радостно взвизгнув, кинулась она под ноги к Никуле и стала лизать его ичиги.

— Брось ты, нечистая сила, — взвыл Никула, пиная собаку.

— Дядя Никула, — сказал в это время веселым голосом Гордя. — Ведь это твоя Жучка. Ей-богу, она.

— Чтобы ее громом разразило, — запричитал Никула.

— Эх вы, вояки! — презрительно бросил Каргин и, послав их на прежнее место, велел дожидаться смены.

Вернувшись к воротам поскотины, послал он сменить их Герасима Косых и Юду Дюкова.

Когда Герасим и Юда остались одни в кустах, Юда сразу же зашептал своему напарнику:

— Спутал нас, дядя Герасим, черт с богачами. Они свои капиталы защищают, а мы у них на поводке идем. Неладное это дело, шибко неладное. Возьми вот меня. Я Ромке Улыбину по гроб жизни обязанный, а ведь он, так и знай, в красных. Очень свободно, что мне сегодня стрелять в него придется. Как подумаю об этом, тошно делается. А тебе ведь еще должно быть хуже. Белопогонники-то твоего единоутробного брата расстреляли.

— Не расстраивай ты меня лучше, Юдка… Молчи, — сказал Герасим. Но Юда не унимался. Закрывшись от ветра воротником полушубка, привалился он вплотную к Герасиму и сыпал прерывистым шепотком:

— Ежели идут красные на Нерчинский Завод, не миновать им нас. У них, конечно, впереди люди, знающие эти места, едут. Хвати, так Ромка и едет в головном дозоре. Предупредить бы их надо было. Будь у меня конь, подался бы я к ним навстречу. Я в прошлом году присягу Советской власти давал, а теперь у нее во врагах очутился… Дядя Герасим…

— Ну чего тебе?

— А ежели взять и пешком к ним податься?

— Экий ты удалый! Далеко ли пешком-то уйдешь? Вот-вот светать станет. Да и куда идти-то? Попрешь наобум и потеряешь голову. Лежи уж лучше и помалкивай до поры до времени. Даст бог, воевать нам нынче не придется. А завтра оно видно будет, что и как. Только не проговорись смотри…

На рассвете Егор Большак сообщил Каргину, что фронтовики разошлись по домам. Каргин решил идти обезоруживать их. Оставив за себя у поскотины гвардейца Лоскутова, он с тридцатью отобранными казаками с Царской улицы отправился на нижний край.

В сизом утреннем свете, переполошив низовских собак, окружили казаки стоявшие рядом избы Лукашки Ивачева и Петра Волокова.

— Открывай! — одновременно забарабанили они прикладами в двери обеих изб. У Ивачевых открыла им сени трясущаяся с перепугу мать Лукашки.