В сумерки, когда гульба на Царской улице была в самом разгаре, в поселок неожиданно прикатил на взмыленной паре Кушаверов. Остановился он у Симона Колесникова. Выбежавший встретить его Симон увидел, что приехал он не один: возле тарантаса стоял рослый, богатырского телосложения человек в бурке и черной косматой папахе.

Здороваясь с Симоном, Кушаверов спросил, не поздно ли собрать народ.

— По-доброму, только сейчас и собирать, да гулеванят у нас. С утра дым коромыслом идет, — пристально вглядываясь в лицо кушаверовского спутника, развел руками и виновато улыбнулся Симон.

— Значит, нельзя? — угрюмо спросил кушаверовский спутник, подходя к нему.

Симон охотно подтвердил это кивком. Приезжий взял Симона за рукав гимнастерки, властно бросил:

— А все-таки, браток, придется тебе развернуться. Которые гуляют, тех нам не надо. Собирай немедля всех своих фронтовиков и бедноту с батраками. Скажи, что приехал и будет разговаривать с ними Флор Балябин.

— Балябин? — изумленно переспросил Симон и сразу превратился в исполнительного казака-служаку. Кинув руки по швам, выпрямился, привычно гаркнул: «Слушаюсь, товарищ Балябин. Все будет сделано», — и как был в гимнастерке, без ремня и фуражки, так и выбежал из ограды.

Весть о приезде Балябина заставила всех фронтовиков поспешить на собрание. Любому из них было известно, кто такой Фрол Балябин. Свой казак, уроженец Чалбутинской станицы, был он одной из самых крупных и ярких фигур, выдвинувшихся из революционной казачьей среды. Многие знали его с детских лет. Сын надзирателя горнозерентуйской тюрьмы, уволенного с этой должности за хорошее обращение с политическими, Фрол научился грамоте у находившегося перед отправкой на поселение в вольной команде большевика Малявского. Малявский крепко привязался к расторопному и смышленому казачонку за его смелость и удаль, за пытливый незаурядный ум. После восьмилетней каторги Малявскому разрешили поселиться в Чите. Там он не забыл своего ученика и помог ему поступить в читинское землемерное училище на одну из войсковых стипендий. В землемерном училище, восемнадцатилетним юношей, вступил Фрол в большевистскую партию и скоро стал одним из самых талантливых пропагандистов и агитаторов подпольной партийной организации. В читинских железнодорожных мастерских и на Черновских копях надолго запомнили рабочие веселого курчавого парня под кличкой Головастый. Когда началась империалистическая война, Балябин был послан учиться на офицера. Он блестяще окончил офицерское училище и в чине хорунжего попал на Западный фронт в Первый Аргунский полк. В полку завоевал он себе репутацию храброго и исключительно справедливого к казакам офицера. С его энергией и решительностью удалось ему довольно быстро сколотить в полку группу своих единомышленников. В нее вошли молодые офицеры Метелица и Василий Бронников, а также несколько рядовых казаков. В 1917 году аргунцы выбрали Балябина председателем полкового комитета. После Октябрьской революции полк одним из первых отдал себя в распоряжение Советского правительства и получил разрешение следовать к себе на родину с оружием в руках. Это было высокое доверие, и аргунцы поклялись оправдать его.

В январе 1918 года аргунцы добрались до Читы. В это время из Маньчжурии выступил атаман Семенов, в недалеком прошлом всего лишь есаул Второго Читинского полка. И настолько велик был среди аргунцев авторитет большевика Балябина, что по его слову, не расходясь по домам, они двинулись на атамана. За полмесяца разгромили они в даурских степях семеновские банды и остатки их прогнали за границу. Только после этого отправились они на побывку в родные станицы с наказом Балябина — по первому зову Советской власти снова слететься в свой полк.

…Спустя некоторое время собрались в избе у Симона человек тридцать. Попал на это собрание и Роман Улыбин, которого позвал с собой Тимофей, один из немногих мунгаловцев, служивших в Первом Аргунском полку. Роман охотно пошел с ним, но про себя опасался, что фронтовикам его присутствие не понравится. Поэтому, когда входили в избу, он задержался в сенях и пропустил вперед Тимофея. Прикрываясь его спиной, нерешительно перешагнул он через обитый соломенной вьюшкой порог и остановился, желая проверить, как отнесутся к его появлению фронтовики. Но он волновался напрасно. Его приход остался почти незамеченным. Люди ответили на его приветствие и забыли о нем. Обрадованный Роман поспешил устроиться в заднем темном углу, рядом с Семеном Забережным и Герасимом Косых, которые охотно отодвинулись, освобождая для него место на лавке.

Все фронтовики, за исключением обезоруженных три дня назад, пришли с винтовками. В угрюмом молчании расположились они кто на лавке, кто на полу, настороженно поглядывали на приехавших и без конца курили. Те сидели в переднем углу под образами, и Кушаверов, сам не мелкого сложения, казался рядом с Балябиным просто подростком.

В широкоплечей и крутогрудой фигуре Балябина все было ладно скроено и крепко сшито. У него был крупный с изрядной горбинкой нос, широкий рот и большие с опущенными вниз концами усы. Все это было вполне соразмерно и ничуть не портило его широкого и мужественного лица, а только придавало ему излишне суровое выражение.

«Вот это дядя так дядя, — залюбовался на него Роман, — силушки ему не занимать. Пожалуй, Платон и Федотка супротив его жидковатыми будут. Кулаки-то как кувалды, а грудь как бочка».

Кушаверов выкурил трубку, спрятал ее за голенище сапога и спросил:

— Ну как, начнем, товарищи?

— Начнем, пора. Больше ждать некого, — согласно отозвались фронтовики. Открыв собрание, Кушаверов предоставил слово Балябину.

Чтобы лучше слышать, что он скажет, Роман из-под порога прошел вперед. Балябин с удивлением, как полагалось ему, посмотрел на него и неторопливо поднялся из-за стола. За спиной у него, вровень с верхней колодой окна, висела настенная лампа. Распрямившись, он заслонил ее своей курчавой головой. Негромким грудным голосом сказал:

— Приехал я к вам, товарищи, прямо из Читы. Гнал на перекладных и днем и ночью. Снова запахло, братцы, у нас порохом на маньчжурской границе. Били мы с вами Семенова, да не добили. Снова высунул он свою волчью морду из-за кордона. Только теперь он гораздо крепче и опасней, теперь у него броневики и артиллерия и войск побольше. Но вся беда в том, что он страшен не сам по себе. За спиной у него стоят могущественные иностранные державы. Его подпирают всем, чем могут подпереть, весьма коварные господа империалисты. Гришка Семенов мечтает с их помощью сделаться полновластным хозяином Забайкалья и Дальнего Востока, но никогда им не будет. Кишка тонка у него для этого. Будет он только куклой в чужих зарубежных руках. Он им нужен, чтобы иметь удобный повод взять за горло нас с вами, посадить нам на шею нового царя, который плясал бы под их дудку. Вчера догнала меня в дороге телеграмма. Оказывается, во Владивостоке высадился японский десант. Можно не сомневаться, что следом за ними пожалуют туда американцы и англичане. Они зажгли у нас в дому пожар, а теперь будут стараться стащить все, что плохо лежит. Решили они не только покончить с Советской властью, но попутно оттяпать от России кусок пожирнее. Они приложат все силы, чтобы прибрать к своим рукам Приморье, Амур и Забайкалье.

Тут Балябин тяжело передохнул, вытер ладонью левой руки свой вспотевший лоб и сказал, что предстоят теперь великие испытания, схватка не на живот, а на смерть. Решаться будет судьба Советской власти, судьба родной земли. Быть ли нам завтра гражданами свободной Советской России или попасть в иностранную кабалу — вот о чем должны сейчас задуматься все честные русские люди. Большевики знают, что эсеры и прочие подпевалы буржуев будут везде и всюду утверждать, что интервенты идут не врагами, а спасителями России. Но это коварная, подлая ложь. Добрую половину нашей Родины враги поделят между собой, а на другой посадят на спину народа помещиков и капиталистов. Разве могут помириться с этим революционные казаки — фронтовики и станичная беднота, чьими предками были Ермак Тимофеевич и Емельян Пугачев? Разве помирятся с этим рабочие и крестьяне Забайкалья?