Вслед за эвакуировавшимися из Нерчинского Завода японцами ушли оттуда и семеновские части. В чалбутинских бакалейках, где жил Елисей Каргин, узнали об этом от хлынувших за границу казаков береговых станиц. Партизаны к тому времени находились в низовьях Аргуни и Шилки. Раньше чем через неделю они не могли появиться в районе Орловской. Каргин решил воспользоваться этим случаем и съездить домой за женой и ребятишками, чтобы вместе с ними мыкать недолю на постылой чужбине. Заседлав коня, переехал он утром вброд Аргунь и к вечеру уже был в Мунгаловском.

Тишиной и запустением встретил его поселок. Не слышно было в нем проголосных девичьих песен, молодого смеха и говора на крашеных лавочках у ворот. У плетневых завалинок, у заборов и прямо на дороге лежали тогда круторогие, упитанные волы. Мерно и шумно вздыхали они в темноте, занятые бесконечной жвачкой, и нехотя подымались с теплой земли от громкого окрика. Но за полтора года гражданской войны семеновцы и партизаны перекололи на мясо работяг-волов. И теперь в Подгорной улице увидел Каргин только пару чьих-то костлявых сивых волов, которых спасла от смерти их дряхлость и худоба.

Гулко стучали в выморочной тишине пустынных улиц копыта коня. С тяжелым сердцем проезжал Каргин мимо сожженных еще в прошлом году партизанских усадеб, где над смутно белеющими печами носились летучие мыши, мимо наглухо заколоченных домов Сергея Ильича, Платона Волокитина, братьев Кустовых и других богачей. На улыбинском пепелище встретила его жалобным мяуканьем бездомная кошка. В черном бурьяне зелеными огоньками горели ее одичалые, тоскующие глаза. «Должно быть, одна кошка и осталась у Улыбиных. Довоевались, сволочи, за счастливую жизнь», — подумал он с бессильной злобой про Василия Андреевича и Романа, которых с каждым днем ненавидел все больше и больше.

Подъехав к своему дому, долго стучался Каргин в закрытые наглухо ставни горницы. Ворота открыл ему Митька, которого никак не думал он встретить дома.

— Ты что, тоже отвоевался? — спросил он его, вводя коня в ворота.

— Отвоевался! — сверкнув в темноте зубами, рассмеялся Митька. — Как ушли из Нерчинска японцы, так назавтра же весь наш полк по домам разбежался.

— Что же теперь делать будешь?

— Дома жить, чего же больше. Красным я ничего худого не сделал. Думаю, что меня они не тронут. А ты как, совсем вернулся или на время?

— За семьей приехал. Как они, живы-здоровы?

— Здоровы. Ребятишки совсем молодцами стали. Вчера с ними хлеб ездил жать.

Только Каргин вошел в коридор, как к нему кинулись на шею разбуженные Серафимой Санька и Зотька. Он одарил их гостинцами и попросил Серафиму чем-нибудь покормить его. Она принесла из кладовки крынку молока и целое блюдо творожных шанег. Пока Каргин ужинал, вокруг стола собрались все семейные и наперебой рассказывали обо всем, что случилось в поселке за время его отсутствия.

— Ну, поедете со мной за границу? — насытившись, спросил Каргин жену и детей.

Ребятишки сразу выразили свое согласие. Санька заявил, что будет ловить в Аргуни сазанов, а Зотька сказал, что каждый день станет покупать у китайцев по фунту леденцов.

— Здесь их у нас нет, а там сколько угодно, — пояснил он неодобрительно качавшему головой деду.

— Эх вы, глупые, — сказал тогда Каргин. — Век бы их вам не видеть, этих китайских леденцов. Жить на чужой стороне не сладко. С радостью остался бы я дома, да только здесь мне не жить. За Кушаверова меня сразу расстреляют.

— Значит, теперь навовсе уедешь? — спросил старик.

— Ничего не поделаешь, приходится.

— Выходит, хозяйство-то делить надо?

— Нет, делиться я с Митюхой не буду. Возьму только с собой корову да плуг. Так что живите и хозяйствуйте тут без меня. Если вернусь, тогда выделите мне, что посчитаете нужным.

— Шибко-то не нахозяйствуем, — вмешалась в разговор Соломонида. — Быков у нас ни одного не осталось и коней только два — хромая сивуха да Митькин конь. На них не распашешься, доброй пшенички не покушаешь. Обернула война из куля в рогожку, будь она проклята. Ведь после того как убежал ты за границу, белые вконец нас разорили.

— Чего уж тут плакаться, — оборвал ее старик, — спасибо, что хоть в живых оставили.

Утром, на водопое, Каргин встретил Герасима Косых, до ухода белых скрывавшегося в тайге. Поздоровавшись с ним, Герасим хмуро спросил Каргина:

— Ну как, в китайские подданные переходишь? — и, выругав его по матушке, сказал: — Мутили, мутили вы тут, сволочи, воду!.. Эвон сколько народу погубили, а теперь за границу подались свою шкуру спасать. Дураки мы были, что слушались вашего брата, как бараны за вами шли. В других-то местах почти никто не пострадал, а у нас в каждом доме сироты и вдовы. И все это из-за тебя да из-за Сергея Ильича.

— А я-то что плохого сделал? Я никого не предавал. Так что зря ты на меня несешь.

— Ничего не зря. Кто нас в дружину силком гнал? Не ты, скажешь? А теперь чистеньким себя считаешь. Глядеть я на тебя не могу!..

Каргину нечего было ему возразить, и он поспешил убраться с ключа. Вернувшись домой, он приказал жене и ребятишкам собираться, а сам стал запрягать коня. Митька тем временем поймал во дворе одну из оставшихся коров, надел на нее ременную оброть и вывел в ограду.

— Давай вяжи ее к оглобле, — сказал Каргин брату и пошел прощаться с отцом и сестрой. Через полчаса с накрепко закушенными губами оставил он свой дом. Серафима и ребятишки сидели на возу, а он шел возле телеги.

В Подгорной улице повстречалась им жена Никулы Лопатина, Лукерья. Серафима крикнула ей, утирая глаза платком:

— Прощай, Лукерья!

— Скатертью дорога, милая, — бойко ответила ей та. — Без вас тут воздух чище будет.

— Вот сволочь баба! — выругался в сердцах Каргин и погрозил Лукерье кулаком: — Не радуйся, лоскутница. Мы еще вернемся.

— А это вилами на воде писано! — прокричала ему вдогонку Лукерья.

…За хребтом мунгаловские владения кончились. Пошли земли крестьянских деревень Артемьевки и Георгиевки, жители которых все поголовно ходили в партизанах, и Каргин, сторожко оглядываясь по сторонам, стал все громче покрикивать на коня.

Под вечер в последнем перед границей крестьянском селе заехал он в крайнюю, самую бедную избу, чтобы попросить воды для детей, измучившихся от жары и жажды. Изба была без всяких пристроек, с развалившейся плетневой оградой, с крошечными окошками, наполовину заделанными берестой.

Стукнувшись головой о закопченную притолоку, вошел он в избу и увидел в ней невероятную нищету и запустение. На заплесневелом земляном полу сидел и грыз сырую картофелину ребенок грудного возраста в коротенькой, до пупа, рубашонке, черной от грязи. В углу, на деревянной рассохшейся кровати, среди невозможных лохмотьев качала на руках завернутую в тряпицу куклу белоголовая девочка лет шести. Такой же белоголовый парнишка, года на два старше ее, сидел в кути на лавке и чистил картошку сделанным из литовки кривым ножом. Девочка с испугом, а парнишка с любопытством уставились на Каргина. Он поздоровался с ними и спросил у парнишки:

— А родители где у вас?

— Мама на поденщину ушла, а тятя на войне. Он у нас партизан, — спокойно и с достоинством объяснил парнишка.

— Что же вы так грязно живете? — задетый той гордостью, с которой парнишка упомянул об отце, продолжал допрашивать Каргин.

— Бедные мы шибко, оттого и живем худо. Мама у нас все время на работе, а мы с сестренкой прибираться не умеем. Мы еще маленькие. Вот когда побьют всех белых, вернется тятька домой, тогда и мы лучше жить станем. Я тогда учиться буду.

«Гляди ты, какой гусь! Рассуждает не хуже взрослого», — раздражаясь все больше на парнишку, подумал Каргин. Он в эту минуту по-особенному остро ужаснулся за себя и за своих ребятишек, которых когда-то мечтал вывести в люди. Белоголовый оборванный парнишка, живущий впроголодь, завтра может оказаться гораздо счастливее, чем они.

Каргин расстроился от этих мыслей, что забыл, зачем очутился в избе. Вывел его из задумчивости вопрос парнишки: