Очнувшись, Роман услыхал тягучий жалобный стон. Стонал кто-то совсем неподалеку. Роман попробовал повернуться, чтобы разглядеть стонавшего, но не смог. С ним произошло что-то непонятное, значительное. Было такое ощущение, словно туго-натуго спутали его по рукам и ногам пеленками, отняли силу. Мучительно хотелось пить. Такой нестерпимо палящей жажды он еще не испытывал. Голова почему-то стала непомерно большой. Мысли были вялыми, скоро ускользающими. В висках постукивало, будто голову, как дупло, долбили два крошечных дятла.

Собрав все силы, поднес он к глазам, точно чужую, правую руку. Пальцы были в крови, а два листа — желтый, похожий на новенькую копейку, и зеленый, похожий на крестик, прилипли к ним. «Откуда же эта кровь?» — попытался он сообразить, с тревогой прислушиваясь к стону, о котором на одну минуту совсем забыл. И тут внезапно пришла все осветившая догадка. «Да это меня убили, меня. Помираю я», — решил он и в ужасе рванулся, взмахнув здоровой рукой. Мгновенным видением мелькнули тогда перед ним золотистые от солнца лиственницы, синее небо в просветах ветвей и белый клочок тумана, зацепившийся за фиолетовый пик хребта. И снова, кружась и ломаясь, надолго погасло все, с чем он так не хотел расстаться.

Он не слыхал, как подскакали к нему возбужденные казаки, как всех опередивший Семен, сорвавшись с седла, припал ухом к его заплывшей кровью рубашке, прислушался и обрадованно уведомил остальных:

— Живой он…

Семен, обрывая в спешке пуговицы, сбросил с себя гимнастерку, а следом за ней исподнюю бязевую рубаху. Рубаха была порядком заношена, но ничего другого не было под рукой. Он начал рвать ее на повязки. Тем временем проворный Данилка сбегал в колок, принес в фуражке ключевой воды. Романа бережно приподняли, разрезали до самого воротника напитанный кровью рукав его ситцевой рубашки и обмыли рану. Потом Семен наложил на нее как умел тугую повязку. Роман опять пришел в себя, попросил воды. Пил он долго и жадно, по-детски всхлипывая. Напившись, открыл неузнаваемо запавшие глаза, спросил склонившегося над ним Семена:

— Кто это меня?

— Не знаю, паря, не знаю… Потом дознаемся. Из-под земли выроем, а найдем. Ты не поддавайся, держись.

— С утеса… Оттуда стреляли, — успел сказать Роман и снова откинулся навзничь, вцепившись рукой в ветку багульника.

Подоспевший Северьян, узнав, что сын жив, начал часто-часто мигать, усы его потешно задергались, в жалкой улыбке кривились губы. Он виновато оглянулся по сторонам и стал тереть кулаком глаза…

На зимовьях о работе никто и не думал. Всех потрясло загадочное нападение на охотников. Толпясь у зимовья, в котором жили Улыбины, люди на сотню ладов обсуждали случившееся. Одни в этом видели какую-то месть. Другие доказывали, что попали охотники на беглых каторжников. Больше всех говорил Никула. Он успел убедить себя, что напало на них, по крайней мере, пять человек. Выстрелы, посланные им неизвестно в кого, и паническое бегство по чащам и топям считал он теперь за подвиг. И чем больше он рассказывал, тем сильнее верил, что он ничего не выдумывает, а только припоминает.

— Одного-то из них я уж наверняка ухлопал, — слышался его голос в одном месте. — Вплоть они, гады полосатые, от меня были. А я ведь и не на таком расстоянии редко мимо стреляю. Рука у меня твердая и глаз соответственный. Ежели хочешь знать, так нагнал я им холоду…

— За командира у них здоровенный дядя был. Рыжий, собака, и бородатый, — через минуту говорил Никула в другом месте. — Я ему отметину на лоб посадил. Все мозги разнесло. Пусть знают, как с казаками связываться.

Наконец его болтовня всем надоела. Иннокентий Кустов не утерпел, прикрикнул на него:

— Да помолчи ты, холера!.. Ромку, может, только ранили, а ты его бросил. Ведь его в таком разе добить могли. Вот что ты наделал, а еще хвастаешься.

— Кого там, паря, добивать-то было. Его, милягу, сразу наповал срезали, — ответил ему убежденно Никула. Но упрек Иннокентия даром не пропал. Никула понял вдруг, что слишком уж он разошелся, и предпочел за лучшее присмиреть.

Едва появились на закрайке леса казаки, как все бросились им навстречу, принялись наперебой расспрашивать, что и как. Но побывавшие на месте ранения Романа рассказать им могли немногое. Они установили, что подкараулил охотников один человек. Стрелял он из-за выступа утеса. Нашли там три махорочных окурка и пустой коробок от спичек. Подальше в густом осиннике видели место, где был привязан конь, подкованный только на передние ноги.

У зимовья Романа сняли с седла, положили на солнце на разостланный войлок. Люди разглядывали его осунувшееся лицо, слушали прерывистое дыхание и негодовали, что погублен такой казачина невесть за что. Большинство считало Романа уже не жильцом на белом свете.

Северьян и Семен запрягли коней, чтобы довезти Романа живым до Мунгаловского, где мог оказать ему помощь фельдшер из лагеря кадровцев. В облук телеги набили соломы. Поверх ее разостлали две шубы, в задке устроили из подушек высокое изголовье. И это печальное ложе, на котором вытянулся во всю телегу Роман, напомнило многим недавние годы китайской и японской войны, где вдоволь было пролито казачьей кровушки.

Повез Романа отец. Сгорбившись, кое-как пристроился он в передке и с места в карьер погнал коней по серой мягкой дороге, по которой так часто приходилось ему ездить с Романом, глядеть на него и радоваться тайком, что сумел вырастить такого сына. Не гадал он, не чаял, что скоро придется везти ему сына, распростертого замертво в тряской телеге. Думать об этом было тяжело и до того обидно, что к горлу подступал спиравший дыхание ком, а на глаза навертывались слезы. Он оглянулся, поглядел на Романа, поправил накинутый на него брезентовый дождевик и расплакался.

После отъезда Северьяна остались на зимовьях Никула, потрошивший косулю, Семен, Герасим и Данилка. Отозвав Данилку в сторону, Семен сказал ему:

— Есть у меня, паря, подозрение на Алешку Чепалова. У них с Ромкой давнишние счеты. На чепаловскую заимку ты со мной не съездишь? Может, по горячим следам и допытаемся.

— Чего же не съездить, поедем… Только пусть Никулу черти унесут.

Выждав, когда Никула ушел на пашню, они собрались и поехали. Чепаловская заимка была в соседней пади за крутым и высоким хребтом, по гребню которого рос березняк, похожий издали на выстроенное в походную колонну войско. Отправились они не по дороге, а прямо через хребет, чтобы их никто не видел.

С хребта чепаловская заимка, окруженная пашнями и березовыми перелесками, открылась, как на ладони. Над заимкой курился голубой дымок. Стволы берез белели на солнце, как чудом уцелевший снег. В пади за колочным чернолесьем блестело круглое озерко, желтая лента тракта вилась по косогору. А дальше, по горизонту, величаво и празднично, как всегда, тонули в горячем мареве хребты за хребтами. И не было ни конца, ни предела синим твердыням суровой родимой земли.

В широком чашеобразном логу пахали на быках чепаловские работники. Черновину свежей пахоты ярко оттеняла зелень осинника, росшего по межам, и пашня выглядела, как картина в красивой раме. Звонкий голос погонщика отчетливо доносился с пашни.

Семен и Данилка подъехали незамеченными. Семен насмешливо поздоровался с работниками, которые были не из Мунгаловского:

— Здорово, купцовы работнички!

Ходивший за плугом немолодой скуластый работник вздрогнул и обернулся. Увидев незнакомых вооруженных людей, почтительно снял с чубатой головы фуражку с выцветшим добела околышем и откликнулся густейшим басом:

— Здравствуйте!

— Хозяева ваши на заимке? — спросил Семен.

— Арсений тут. Вон он за леском под овес пашет, — показал работник обкуренным пальцем на дальний березняк. — А Алеха, тот с вечера домой за харчами уехал и еще не вернулся. Дожидаемся вот.

— Да ты остановись, чертушка. Поговорить надо.

— Тпру-у! — закричал работник, и быки остановились. Он прислонил к чапыгам плуга чищалку с железным наконечником и, выжидая, уставился на Семена.