Сильным и ловким движением поднялся Василий Андреевич на телегу, выпрямился и поднял руку.

— Товарищи! Я помощник командующего фронтом. Только что я добрался до вас. Я знаю все, что произошло. Многих товарищей недосчитываетесь вы сегодня в своих рядах. За дело народа, за власть Советов сложили они свои головы. Почтим же их память, товарищи! — И он сорвал с головы фуражку.

Растроганные его словами, обнажили бойцы головы и застыли в молчании. В каждом из них встрепенулось сердце, и редкий не пережил в эту минуту возвышающих человека чувств.

— Товарищи красногвардейцы! — оборвав тишину, поднял Василий Андреевич правую руку и заговорил, не напрягая голоса: — Долгое время мы шли вперед, не встречая серьезного сопротивления. Разбитые под Оловянной и Ключевской семеновцы панически отходили к границе, и многим тогда казалось, что мы легко и быстро покончим с ними. Но это было опасным просчетом. В этом вы убедились на собственном горьком опыте. Тавын-Тологой оказался слишком крепким орешком. Его с налета не раскусишь. По данным нашей разведки, на этой сопке установлено шесть батарей полевых и горных орудий и больше пятидесяти пулеметов. Защищают ее офицерские роты особого маньчжурского отряда и рота переодетых в русскую форму японских солдат. Сидят они в траншеях, прикрытых проволочными заграждениями, фугасами и волчьими ямами.

В толпе раздались удивленные возгласы. Возле телеги рыженький мужичок в широченных приискательских штанах развел руками и простодушно воскликнул:

— Гляди ты, что деется!.. А ведь мы, грешным делом, думали…

Что именно думал мужичок, похожий в своих штанах на бабу в юбке, Василий Андреевич так и не узнал.

— Помолчи ты, кикимора долгоязыкая! — зыкнул на мужичка рослый, угрюмого вида сосед в надвинутой на самые брови войлочной шляпе величиной с тележное колесо. Словно поперхнувшись, мужичок умолк и укоризненно закачал головой. Василий Андреевич пристально поглядел на него, словно собираясь с мыслями.

— Многие после сегодняшней неудачи усомнились в возможности нашей победы. Но разбить Семенова мы можем! Силы для этого есть. Не хватает нам только умения и крепкой воинской дисциплины. Многие, даже вполне разумные люди, боятся дисциплины, как черт ладана. Стоит только заговорить о ней, как начинают кричать, что это «старый прижим». В результате бывает, что нужно идти в бой, а у нас начинается голосование: стоит ли? Грешат этим очень многие отряды и в том числе ваш. Вы, как знаю, только удираете без голосования. Не мешало бы вам поучиться дисциплине у наших рабочих отрядов. Нечего вам позорить себя.

— Верно, товарищ Улыбин! — густейшей октавой отозвался красногвардеец в войлочной шляпе, и множество голосов поддержало его. Всюду послышались смех и оживленные восклицания. Правда, высказанная прямо в глаза, не обидела, а развеселила людей. Порядки, царившие в отряде, показались им вдруг действительно нелепыми. А Василий Андреевич все так же резко и уверенно говорил о том, что давно заботило самых сознательных и дальновидных из них.

— Вот вы затеяли митинг, — сказал он в заключение, — а обезопасить себя от возможного налета не подумали. У вас не выставлено ни ^одного наблюдателя. Так когда-нибудь вас окружат и раскатают в пух и прах. С этой беспечностью пора покончить. В напрасной гибели многих своих товарищей вы вините сейчас своих командиров. Но виноваты не одни командиры, виноваты вы все. Как помощник командующего фронтом я приказываю: митинг немедленно прекратить, командирам продолжать выполнение своих обязанностей, бойцам — готовиться к выступлению на передовые позиции. Я требую этого потому, что сегодня каждый человек на фронте нужнее, чем сотня бойцов в тылу.

Роман думал, что раздадутся крики протеста, и дяде придется снова убеждать и доказывать. Но толпа молчала и не шевелилась, словно еще чего-то ждала. Тогда Василий Андреевич подозвал к себе Вихрова-Петелина и сказал ему несколько слов. Вихров-Петелин оживился, торопливо подкрутил усы и повернулся к толпе.

— По местам, товарищи бойцы! — уверенно скомандовал он фельдфебельским певучим голосом и потише добавил: — Поговорили, хватит.

— Давно бы так, командир, — отозвался чей-то добродушный басок. Люди заговорили, засмеялись и начали расходиться.

Василий Андреевич тут же устроил небольшое совещание с командирами. Вихрову-Петелину задал крепкую головомойку за несогласование своих действий со штабом фронта и предупредил, что в случае повторения таких фактов его отдадут под суд. Вихров-Петелин, довольный тем, что Василий Андреевич не стал распекать его при бойцах, не обиделся на выговор и дал честное слово навести в бригаде порядок.

Через два часа бригада выступила на позиции.

Когда все побежали с Тавын-Тологоя назад, побежал и Семен Забережный. В ту же минуту его резко толкнуло в левую ногу, и он стал казаться себе необыкновенно высоким. С каждым мгновением земля, по которой он бежал, становилась все неустойчивей и дальше от его глаз. Он видел ее словно с колокольни, и вид ее вызывал головокружение и тошноту. Потом он споткнулся и, взмахнув руками, упал в бездонный провал, полный черных и красных кружащихся пятен.

Очнулся он от разлитой вокруг тишины. Над степью плыли розовые клочья редеющего тумана. В мозглой сырости сильно пахло пороховой и железной гарью. Это был запах, давно знакомый старому батарейцу. Он сразу понял, что до неприятельских позиций подать рукой. От страха огляделся кругом, ища свою винтовку. Она валялась тут же, в траве, холодно поблескивая сталью затвора.

Перевязав рану бинтом из желтой бязи, он заткнул за пояс сырой от крови, снятый с ноги сапог, подобрал винтовку и, опираясь на нее, как на посох, заковылял в ту сторону, где дымно краснели облитые зарей облака. Думал он об одном: убраться подальше от Тавын-Тологоя, пока не растаял туман. Каждый неловкий шаг причинял дикую стреляющую боль. Он морщился, стискивая зубы, но все шел и шел.

Степь становилась меж тем все светлее и просторнее. Только на западе стояла еще стеной синева уходящей ночи. Не проковылял он и километра, как золотом и киноварью окрасились макушки увалов. Из-за голубой черты на востоке стремительно выплывало солнце, веселое и большое. Широкий веер, брызжущий и слепящий, развернулся над всей огромной степью, уперся в синюю стену на западе и растопил ее. И сразу же то тут, то там стали круто взмывать в вышину голосистые жаворонки, весело затявкали повылезшие из нор тарбаганы. Пара красных турпанов пронеслась над головой Семена. Языками пламени блеснули под солнцем их крылья.

Семен остановился и стал из-под ладони разглядывать степь. На севере увидел он крошечные фигурки людей, вразброд отходивших к дальним увалам. Он догадался, что это свои, и поплелся в том направлении. В это время позади туго бухнуло раз, другой и третий. Там, где смутно маячили в травах люди, стала рваться шрапнель. Семен оглянулся на Тавын-Тологой и покрылся потом. Из-за восточного отрога сопки густо вываливала конница, на скаку развертываясь в лаву. Уйти от нее нечего было и думать. Нужно было прятаться. Охваченный отчаянием, огляделся он по сторонам. Неподалеку виднелась убитая лошадь в седле. Лошадь лежала, завалившись задними ногами в воронку от снаряда.

Он лег, чтобы его не заметили, и пополз к воронке. Очутившись в ней, принялся мучительно думать, что предпринять. Воронка была плохим укрытием, и единственно, что можно было сделать, — притвориться убитым. От вывороченных внутренностей лошади невыносимо воняло. Убило ее по крайней мере сутки тому назад. Но делать было нечего. Преодолевая отвращение, лег он навзничь на самое дно воронки, вымазав лоб и щеку рыжей от крови сырой землей, и стал ждать, что будет.

Топот конницы приближался. Все теперь зависело от простой случайности. Вздумай какой-нибудь семеновец снять с лошади седло или обшарить «убитого», и все будет кончено. Сквозь полуприщуренные веки увидел он, как круто осадил над воронкой гнедого лоснящегося коня казачий офицер в защитной фуражке с белой кокардой. Почувствовав запах тлена, офицер мотнул головой и дал поводья нетерпеливо рвущемуся вперед коню. Семена обрызгало песком из-под конских копыт, и на время он был спасен.