В 80-х годах прошлого столетия жил в Москве – один в большом доме – купец Фрол Фирсанов. Еще не старым, заболев от непомерного принятия пищи, купец умер.

В тот же день дом покойного заполонили близкие и дальние родственники. Всем хотелось получить свою долю наследства. Считали, что оно должно перевалить за полмиллиона.

Первым делом кинулись искать завещание. Обратились к нотариусу. Тот развел руками: Фрол Кузьмич своей последней воли письменно не изъявлял. Перерыли все в доме – нет завещания. Тогда, забыв про покойника, принялись наскоро считать и описывать имущество.

Но ведь у купца должны быть деньги, ценные бумаги! Знали, что он прятал их в стальном, вделанном в стену шкафу. Начались поиски ключа. Вывернули все карманы мертвого хозяина, смотрели под подушкой, под периной.

Между тем сиделка, что ходила за больным до последней минуты, уверяла, будто он незадолго до кончины держал в руках какой-то ключ с цепочкой и ни за что не хотел с ним расстаться.

Наследники уже было отчаялись найти злополучный ключ, как вдруг кто-то обратил внимание на странно вздувшуюся щеку покойника. Блеснула догадка, и вскоре, ко всеобщему удовлетворению, изо рта трупа доктор извлек небольшой ключ с длинной стальной цепочкой.

Не удалось купцу унести в могилу свои сокровища.

Эту историю я прочел в хроникерской заметке в пожелтевшей газете далекого времени. Прочел, подумал о том, до какой мерзости доводит людей страсть к деньгам, и вдруг вспомнил о другой цепочке и другом человеке, который мог бы стать таким же Фролом Фирсановым.

В детстве я жил в одном из южных городов России. Большой наш дом населяло великое множество мальчишек и девчонок разного возраста. Когда все они высыпали на обширный двор, там становилось тесно. В ушах звенело от криков, свиста и смеха.

Каких только игр здесь не затевалось! Играли в мяч, в «чурку», «ловитву», «жмурки». Дрались, мирились, мастерили луки из спиц старых зонтов, пращи. Рисовали, обменивались марками и книгами. Что-то строили из обломков кирпича, что-то рыли в земле, часто разбивали оконные стекла, пачкали развешенное на веревках белье.

И в этой шумной, шкодливой компании выделялся один – сын извозчика Топталова Сенька.

Впрочем, Сенькой его никто не называл, хотя все другие ребята были Витьки, Митьки, Гриньки, Саньки, Женьки… Извозчичьего сына все звали Сеней.

Ему было двенадцать лет, но он никогда не бегал, а ходил размеренной, спокойной походкой. Его ботинки не зияли дырами, как у всех нас. Они всегда блестели черной ваксой.

Волосы, смазанные чем-то жирным и душистым, были тщательно причесаны на прямой пробор, рубашка-косоворотка разутюжена и подпоясана шелковым шнурком.

Сеня держался в стороне от других ребят. На нашу быструю речку мы ходили купаться без него. Он не участвовал в набегах на пригородные сады, не ходил в лес по твердые, как дерево, и терпкие груши-дички.

Даже в цирк не ходил. Даже тогда, когда огромные, расклеенные по городу афиши извещали:

Сеня с видимым удовольствием смотрел во дворе на представления бродячего петрушки, акробатов, слушал шарманку. Как только артисты начинали обходить толпу с протянутой шапкой, Сеня отворачивался. Но не уходил, зная, что иногда после хорошего сбора представление продолжается и можно увидеть много интересного.

Не любили мы Сеню. Никто не дружил с ним, хотя со всеми он обращался ровно и вежливо.

«Да ну его, – говорили мы нашим родителям, когда они называли нам Сеню как пример хорошего учения и поведения. – Он за копейку дохлую крысу съест!»

Появляясь во дворе, он всегда приносил какую-нибудь необыкновенную вещицу. Он не хвалился, не выставлял ее напоказ, а делал так, что мы сами замечали и просили дать подержать.

Хорошо помню его отличный перочинный нож с рукояткой, обложенной костяными пластинами, с набором лезвий, отверткой, шилом и крохотными ножницами. От медного кольца, вделанного в колодочку, тянулась к брючному ремню Сени красивая блестящая цепочка. Потерять такой нож невозможно.

Нож всегда был с Сеней, но мы никогда не видели, чтобы он для чего-нибудь употреблял его. Все время нож оставался новеньким и блестящим.

Признанный коновод дворовых мальчишек Шурка Тарахно, с уважением рассмотрев вещь и подергав цепочку, презрительно сказал Сене:

– Ты до того ножа, як Полкан до дрючка на чепу привязан.

После этих слов мы потеряли интерес к ножу. Нас влекло только то, что работало, действовало.

В другой раз Сеня появился с маленьким круглым зеркальцем и необыкновенной расческой. То и другое было красиво отделано перламутром.

Ни у кого из нас, Сениных сверстников, никогда не было целого зеркала.

Если и удавалось когда найти осколок, то он использовался не для того, чтобы смотреться. Мы знали, как употребить его с большей пользой. Для нас он служил то «зеркальным телеграфом», то для посылки светового сигнала-вызова в окно, за которым товарищ, тоскуя, готовил уроки, то чтобы просто ослепить отражением солнца плаксивую Людку или «очкастую» Мурку.

Верный своим привычкам, кто-то попробовал пустить «зайчика» и Сениным зеркалом.

– Что ты?! Разобьешь! – воскликнул Сеня хриплым от испуга голосом и отобрал зеркало.

Он провел несколько раз расческой по и без того гладким напомаженным своим волосам, обтер ее специальной цветной тряпочкой, посмотрелся в зеркальце и спрятал все в замшевый футлярчик.

– Тю-у-у, как мадам! – протянула насмешливо Верка-цыганка, дочь белошвейки Цидульской.

И опять мы разошлись, оставив Сеню в одиночестве с его дорогими, красивыми вещами.

Мы не были равнодушны к этим вещам. Мы бессознательно ценили то, что хорошо сделано. Но мы не завидовали, а только досадовали, что эти вещи так плохо, так неправильно используются.

Поэтому мы без сожаления возвращали эти сокровища в Сенины руки и скоро забывали про них.

Но среди Сениных диковинок была одна, которая вызывала у нас более длительное и какое-то беспокойное раздумье.

Изредка Сеня выходил на улицу и направлялся к почте с небольшой, блестевшей никелем коробочкой. В одну из ее стенок был вделан миниатюрный замок, а в крышке вырезана узкая щель.

Это была копилка.

Она ничуть не походила на те копилки, которые нам покупали мамы на базаре. Гипсовые кошки, собаки или поросята служили нам недолго, а главное, в них ничего не накапливалось. Мы научились ловко извлекать из них с помощью ножа дареные родителями монеты. Как можно терпеть, чтобы в глиняной утробе без дела лежали несколько копеек, когда в ближайшем кинематографе идет новая видовая картина, а лавочник-букинист получил свежие выпуски приключений знаменитого сыщика Ника Картера!

Скоро щель, разработанная ножом, превращалась в большое круглое отверстие, и пустая копилка долго потом стояла как украшение на комоде или подоконнике.

Сенина копилка была совсем иной. Она была так хитроумно устроена, что извлечь из нее деньги без ключа не мог никто.

Такие копилки не продавались, их выдавали на почте. Причем ключ оставался у почтового чиновника. Лишь тогда, когда копилка заполнялась монетами, Сеня нес ее на почту.

Там ее открывали, подсчитывали деньги и записывали сумму в сберегательную книжку. Такая книжка тоже была у Сени.

И еще у него была книжка. Тоже сберегательная. Она складывалась, как гармоника. На ее разграфленные клетками листочки наклеивались копеечные, трехкопеечные и другие мелкие марки.