— Вода в реке поднялась…

В ответ все то же молчание.

Мы свернули на ухабистую дорогу, ведущую к Лерма.

— Слушай, Чарли, ты должен сказать мне, что тебя гложет. Иначе…

Тут он сорвался:

— Отстань, мам! Ты не можешь мне помочь!

Чарли воскликнул так громко и внезапно, что я в испуге резко надавила на педаль тормоза. Хотя на дороге больше не было ни одной живой души, я включила поворотник, просто по привычке, которая осталась у меня от езды по городу, свернула на обочину и остановилась.

Я повернулась к Чарли:

— Хорошо. Тогда расскажи мне об этом, чтобы я точно знала, что действительно не могу тебе помочь.

Чарли взглянул на меня и нахмурился. Тогда я заметила, что его нос был красным и чуть припух, а под глазами расплылась синева.

Если и есть человек, который может вскрикнуть громче Чарли, так это я.

— Проклятье! Что, черт подери, они с тобой сделали?

Я протянула руку, чтобы повернуть лицо Чарли к себе, но он отдернул голову.

— Ничего. Не надо закатывать hysterique.

— Истерик-у! — бросила я в ответ. Боже, как я ненавидела эти новые словечки, которых Чарли набирался у своих приятелей. Он часто пользовался ими с тех пор, как мы переехали в Лерма. — Я и не думаю закатывать истерику, но обязательно закачу, если ты мне сейчас же не расскажешь, что именно случилось!

Он смотрел на меня, пытаясь вычислить мое настроение. Если говорить начистоту, то я и впрямь была близка к тому, чтобы закатить эту самую истерику, о которой говорил Чарли, когда осмотрела его нос и провела пальцем по переносице, перед тем как он отстранился от меня. Нос определенно опух, но, к счастью, не был сломан, просто ушиблен, сильно ушиблен. Мой взгляд поймал выражение его глаз. Я видела, что он так просто не сдастся. Самое время было подключать артиллерию.

— Но если ты мне все не расскажешь… — Я сделала паузу, взвешивая, чем пригрозить на сей раз, — то я сейчас же разворачиваюсь, отвожу тебя в школу и мы вместе идем выяснять все у директора. Тогда посмотришь, какую hysterique могу я закатить!

По взгляду Чарли было видно, что он дрогнул. Я ждала.

Когда он заговорил, мне пришлось наклониться ближе, чтобы расслышать, что он говорит.

— Есть один парень…

Я кивнула, вспомнив тех ребят, что стояли возле забора в первый учебный день.

— Старше на год, да?

— Да, — выдохнул он. — Он всегда говорит, что австралийцы неудачники и что я должен убираться туда, откуда приехал.

— И?..

— Сегодня я выходил из туалета, а он стоял там, рядом со своими друзьями, и снова начал обзывать меня неудачником.

— Ты был один?

Чарли кивнул.

— Он здоровый парень, так?

Чарли снова кивнул.

— Ты ударил его?

— Ма-ам!

Очевидно, я опять сказала нелепую вещь.

— Конечно нет! Он слишком большой!

Я улыбнулась. Мой мальчик был неглупым парнем.

— Что потом произошло?

— Я сказал ему «Fous le camp». Проваливай. Тогда он подошел ко мне и схватил меня за рубашку.

У меня перехватило дыхание.

— А потом он сделал un coup de boule.

— Что сделал?

— Un coup de boule. — Чарли резко дернул головой вперед, имитируя удар, для наглядности.

— Ударил тебя головой! — воскликнула я в ужасе. — Этот парень ударил тебя головой?

Прилив гнева, который я испытала в тот момент, не шел ни в какое сравнение с той волной ярости, нахлынувшей на меня, как только я услышала слова директора-генерала, что, возможно, я слишком бурно отреагировала на этот инцидент.

— Apres tout ( В конце концов), madame, — произнес он, поднимая руку. — Это всего лишь обычная потасовка между мальчишками.

Забавно, что в его французском не было слова «хулиган».

Когда директор провожал меня из кабинета, придерживая за локоть, его улыбка была настолько же искренней, насколько бывает искренней улыбка у змеи. Если такое вообще возможно.

— Franchement, Madame, ne soyez pas hysterique! ( В самом деле, мадам, не становитесь истеричкой!)

Именно это слово, hysterique, оказалось последней каплей в чаше моего терпения. Тогда я уже поняла, что пришло время уезжать.

Когда я училась в третьем классе, одной мысли о том, что сегодня я опять увижусь с мистером Пэйном, было достаточно, чтобы мой желудок самопроизвольно опорожнился. Мучительные спазмы заставляли меня сгибаться пополам каждое утро, когда я в ужасе натягивала школьную форму.

Я мечтала, что мне не придется идти в школу. Я хотела этого так сильно, что однажды утром моя мечта исполнилась. Я помню, как сидела перед доктором Грансайтом на его огромном деревянном столе, нервно царапая пальцами поверхность, пока холодный металлический диск стетоскопа лежал у меня на животе. Доктор посмотрел на мою мать поверх очков и произнес: «Это всего лишь стресс. Что-то беспокоит нашу маленькую леди».

Поскольку в речи доктора прозвучали слова «всего лишь», а мама ответила на это чем-то вроде «хм-м», то я была обречена.

— Из-за чего ты так переживаешь? — спросила она меня, когда мы шли к машине.

— Из-за школы, — ответила я, а слезы бежали у меня по щекам, от обиды, что доктор Грансайт не нашел у меня ничего необычного, никакой болезни, от одного названия которой все мои одноклассники затряслись бы от страха, и это значило бы, что мне больше никогда не придется ходить в школу. Никогда.

Я надеялась, что у меня обнаружат хотя бы аппендицит. Тогда я понятия не имела, что это такое, но название было вполне звучное для хорошей болезни. Прошел слух, что у Мэри Маллой случился приступ аппендицита, как только мистер Пэйн попросил ее ответить на вопрос: «Какой город является столицей Литвы?» От его скрипучего голоса наши сердца забились быстрее, и мы замерли на своих стульях, затаив дыхание, когда Мэри закричала со всей силы.

Ее поспешили отвезти в больницу на машине скорой помощи. Бой сирены раздавался прямо под окнами нашего класса. А мистер Пэйн закричал, чтобы мы все вернулись за парты, иначе…

Я помню, что сказала мне мама, когда повезла меня к школе. Она смотрела мне в глаза через зеркало заднего вида; я сидела с жалким видом сзади.

— В этом мире есть такие вещи, Энни Макинтайр, с которыми приходиться мириться. Тебе остается лишь двигаться дальше, стиснув зубы.

Тогда я задумалась. Почему, ну почему я просто должна стиснуть зубы и двигаться дальше? Ведь должен же быть и другой способ.

Все-таки я смогла добраться до пункта назначения. Я шла в своих туфлях по узкой улочке, хромая, словно солдат, возвращающийся домой с войны. Сначала я не была уверена, та ли это улица. Может быть, следующая? Все это было так давно, а я еле держалась на ногах от усталости. Мне было холодно и невыносимо одиноко. Тут я заметила boulangerie ( булочную) с восточными узорами, будто намерзшими на края витрины, и все вспомнила. Мы с Бетти частенько заходили сюда по дороге домой. Булочник был веселым и жизнерадостным мужчиной в белом фартуке, растянутом на большом круглом животе. Его руки всегда были в муке, и он постоянно суетился за прилавком, борясь с отдышкой, но не переставая балагурить и шутить.

— Je vous aime! Я вас люблю! — восклицал он, когда мы появлялись на пороге двери. Он говорил это всем молоденьким девушкам.

Чуть дальше по улице, на следующем углу, я узнала свой дом — четырехэтажное каменное здание девятнадцатого века, с красивыми карнизами. Здесь мы с Бетти прожили три года. Наша трехкомнатная квартира располагалась на третьем этаже.

Я порылась в своей старой сумочке в поисках ключей, проклиная все мелочи, попадавшиеся мне под руку, которые совершенно не представляли для меня теперь никакой ценности, как то: обрывки бумажек, монеты, использованные билеты на метро, заколки, рассыпавшееся драже «Тик-так» и старая помада. Здесь было все, что угодно, кроме ключей.

Полностью поглощенная поиском злополучных ключей, я совершенно не заметила фигуру, скрывающуюся в тени парадного входа. Внезапно темный силуэт двинулся мне навстречу. Я закричала, и где-то в доме, отозвавшись на мой крик, залаяла собака. Марк уже ждал меня.