Но ходить по траве нельзя.

Когда я первый раз сказала Марку, что хочу вернуться в Австралию, что мне не хватает той простоты, когда по улице можно ходить в шортах и футболке, можно бегать босиком по траве и песку, и что я хочу, чтобы он увидел страну, в которой я родилась, Марк ответил: «Eh bien, on у va! Хорошо, поехали!»

Тогда мы были вместе уже три года. В то время для нас не существовало трудностей. Я скучала по дому, вот он и вез меня домой. Но я не думаю, что Марк представлял себе реальное расстояние, которое нам предстояло преодолеть. Я думаю, что только после того, как мы приехали, начали обустраивать наш новый дом в Австралии и нашли работу, Марк наконец все осознал. Австралия была слишком далеко от Франции, и расстояние это нельзя измерить только в километрах. Там я была etrangere — иностранкой с акцентом, забавной девушкой, которая вызывала смех у французов всякий раз, когда безуспешно пыталась произнести некоторые слова и воспроизвести грассирующее «эр». Но теперь он был чужаком. И у меня не было семьи, с которой можно было бы его познакомить. Я была просто перекати-полем, и у меня не было истории. Бабушка умерла примерно три года назад, и с матерью я с тех пор не разговаривала. Я даже не сообщила ей, что вернулась.

— Ты скучаешь по своим родителям? — спрашивала я его тогда.

— Non, — улыбался Марк. — У меня есть ты!

Но иногда меня мучает вопрос, о чем думал Марк вечерами, когда приходил с работы, садился ужинать за стол и, хмурясь, смотрел в пустоту. Тяготила ли его чуждая языковая среда? А может быть, ему непросто было свыкнуться с нашими австралийскими реалиями, когда коллеги по работе грубовато ободряли его: «С ней все будет нормально, приятель».

Я забеременела в первый или второй месяц после нашего приезда в Сидней. Будто мое тело само решило, что теперь я дома. И, кроме бурной радости по этому поводу, немного позже я почувствовала и облегчение. Теперь я могу предложить Марку частичку меня. И частичку его самого. И мы можем создать нашу собственную семью с историей, которая начинается с нас, начиная с нуля, с этого ребенка.

— Epouse-moi, Энни. Выходи за меня, Энни, — произнес Марк, когда я все ему рассказала. Эти простые слова вспугнули сотни бабочек у меня внутри, которые порхали вокруг нашего еще не рожденного ребенка и вокруг моего сердца, пока мы шли босиком по песку пляжа Тамарама. Встав у самой кромки воды, мы смотрели на океан. Здесь я купалась с подружками, когда была маленькой. Ныряя, мы держались за водоросли, пока волны прокатывались над нашими головами.

— Выходи за меня, Энни, выходи за меня, выходи за меня!

На следующий день, мы сели в автобус, который направлялся в Рокс [18], мимо причала, где пахнет солью и рыбой, мимо кораблей и туристов, мимо гавани. Мы ехали в отдел записей актов гражданского состояния.

Свидетельства о рождении, смерти и регистрация браков. Пожалуйста, возьмите талон.

Когда я нажимала на кнопку, Марк прошептал мне на ухо: «Не ошибись с талоном, Энни!»

На синих пластиковых сиденьях мы ждали, когда подойдет наша очередь. Рядом с нами сидела молодая пара с новорожденным на руках. Вся простота процедуры вызвала у нас смех, и мы все еще продолжали смеяться, когда женщина за конторкой сказала нам: «Чтобы жениться, вам нужно подождать по крайней мере один месяц и один день. Таковы правила».

Мы снова оказались в лучах жаркого австралийского солнца.

Бланк предварительного заказа на брак лежал аккуратно свернутым у меня в сумочке, и мы шли рядом по берегу океана. Тогда Марк спросил меня:

— С est tout? Это все?

— Да! — Я улыбнулась, взяла его за руку и крепко поцеловала в губы. — Все так просто!

— Но разве ты не хочешь пригласить свою семью?

Я повернулась к Марку. Впереди остановился туристический автобус, из которого вывалилась целая толпа японцев. Они перегородили нам дорогу, фотографируя друг друга на фоне Сиднейской бухты, выстраиваясь в шеренги вдоль перил.

— Какую семью, Марк?

— Та mere, non?

— Мою маму? — Его вопрос показался мне полным абсурдом.

Мы поженились через месяц и один день в городской канцелярии. Это было счастливое гражданское бракосочетание, которое прошло без моей матери.

Но однажды, когда мы вместе лежали в постели, Марк провел ладонью по моему животу и снова спросил:

— Mais Энни, tub ne veux pas lui dire? Разве ты не хочешь сообщить своей матери о ребенке?

— Ты не понимаешь, — ответила я тогда, положив ладонь на его руку. — Это совсем не то, что твоя семья. Между моей матерью и мною нет таких же отношений.

После Марк не упоминал об этом, по крайней мере пока я была беременна. И поэтому я предположила, что он все понял.

Когда умер отец Марка, я была на седьмом месяце беременности. Я была большой и круглой, поэтому не могла поехать с Марком во Францию на похороны.

С первого телефонного звонка, когда Роза сказала, что Морис умирает, и несколько недель до смерти отца Марк пребывал в состоянии глубокой молчаливой апатии.

Его молчание пугало меня своим каменным и мрачным спокойствием. Марк выглядел угрюмым, чего, конечно, следовало ожидать. Но в его глазах было столько мрачной печали, что это, скорее, походило на злость. Никогда за все три года я не видела Марка таким. Я хотела обвить его руками и согреть, прижаться к нему, забрать всю его боль. Когда он смотрел на меня, я видела, какая невыносимая боль стоит в его глазах, в этих когда-то чистых и задорных голубых глазах, в которых отражалась моя душа, мое счастье. Теперь глаза Марка стали темно-серыми озерами горечи и печали.

— Я пошел спать, — говорил он, вставая из-за стола, и сразу уходил, даже не посмотрев на меня.

Когда я приходила в спальню, Марк лежал в темноте, уставившись в потолок. Его тело лежало поверх простыней, словно холодный и застывший труп. Счастливый молодой мужчина, который шел рядом со мной по берегу и радовался, когда я сказала, что беременна, а потом просил моей руки, перекрикивая шум прибоя, теперь был погребен под толстым слоем горя, через который я никак не могла пробиться к нему.

Вскоре я стала ненавидеть свое большое раздутое тело, наполненное эндорфинами, гормонами счастья. Я хотела отдать их Марку и сказать: «Вот, возьми, это поможет тебе заснуть. Это облегчит твою боль!»

Я хотела снять его боль поцелуями.

Но я просто ложилась рядом, подкатывала свой огромный живот к нему, клала руку Марку на грудь и ладонью искала его сердце. Я хотела ощутить тот ритм, который когда-то отбивали синхронно наши сердца, но Марк отстранялся, убирая мою руку локтем, и ложился на бок, поворачиваясь спиной ко мне. И я оставалась лежать в тени его молчания, внушая себе, что все будет в порядке — он просто страдает от горя.

Я спала, и мне снилось, что он положит руку на мой распухший живот, туда, куда клал ее в самом начале моей беременности, и его пальцы осторожно пройдутся по туго натянутой коже, ища Чарли, который уже смешно брыкался внутри. Но я просыпалась, разбуженная молчанием Марка, и понимала, что по-прежнему лежу в тени за его спиной.

Иногда, поздно ночью, звонила Роза, и тогда он закрывал за собой дверь в холле и тихо разговаривал с ней. Но даже через закрытую дверь я слышала гнев в его голосе и ощущала боль в его сердце. Еще долго после того, как Марк вешал трубку, я ощущала страх в его молчании. Он сидел в темноте в холле, а я с нетерпением ждала его, ворочаясь на кровати. Я хотела пойти к Марку, обнять его и сказать, что это ничего и я знаю, что он боится.

Да, его отец умирал. Но больше всего меня пугало то, что и часть Марка умирала вместе с ним. Его апатия ужасала меня. Почему он не хочет ехать к отцу? Ведь они так близки, так похожи. Похожи их лица, движения, они понимают друг друга без слов. Я боялась за Марка, боялась, что однажды, оглянувшись в прошлое, он пожалеет об этом, и станет винить себя. И эта вина ожесточит его, и эта боль и злоба останутся в его голосе, в его глазах. Я жила с этим, когда была маленькой; я помню глаза моей матери, я помню ее голос.