Родители Марка жили в центре городка в старом каменном доме на ферме, который построил еще прапрадед в конце 1700 года. Спустя годы, во время наших приездов во Францию из Австралии, Чарли часами будет пропадать на чердаке, роясь в старинных чемоданах, в пыльных коробках с деревянными игрушками, рассматривая старые комиксы, между хрупкими желтыми листами которых застряла паутина. Все это было настоящим кладом для мальчишки.

Помню, после нашей первой ночи у него дома, я проснулась от яркого солнечного света, струящегося сквозь застекленные створчатые двери, ведущие из его старой спальни в сад. Тихо, потому что Марк еще не проснулся, я исследовала полки с книгами, с книгами его детства, коллекцию моделей машин и самолетиков, многочисленные выцветшие коробки из-под шоколада, набитые солдатиками. Я пересмотрела целую стопку рисунков маленького мальчика, на которых были изображены лошади, машинки и целые армии, сражающиеся ради славы. Там были и другие рисунки, очевидно из периода его бурной юности. Это были наброски девушек, чьи гигантские груди поднимались со страниц, словно наполненные водой воздушные шарики, готовые вот-вот лопнуть.

Позже, тем же утром, мы прогулялись с Морисом до местной булочной, которая располагалась примерно метрах в ста от церкви. Каждое воскресенье, по утрам, ее колокола звонили, собирая всех на мессу. Колокола часто звонили и в Озер.

Морис был тихим человеком, как и Марк. Ему, видимо, нечего было мне сказать. В конце концов, я ведь была всего лишь странным существом из далекой страны, которое охмурило его сына и которое обязательно увезет его на край света. Морис просто смотрел на нас и качал головой. О чем он тогда думал, для меня до сих пор загадка.

Но Роза, маленькая хрупкая темноглазая женщина с седыми волосами, которые когда-то были такими же черными, как у Марка, садилась рядом со мной в саду и рассказывала всякие истории. Она рассказывала о Марке, о мире, в котором он вырос. Роза приносила целые стопки старых пыльных альбомов с черно-белыми фотографиями, с фотопортретами предков Марка. Мне запомнилось фото его прапрабабушки Морван, которая стояла вытянувшись в струнку в длинном черном платье. Выражение ее лица было таким же каменным, как и застывший силуэт. Очевидно, кто-то умер.

Я с интересом наблюдала за Марком и его отцом, когда они ходили рядом по саду и общались без слов. Да, они почти не разговаривали, но это было просто молчание двоих людей, отлично понимающих друг друга. Такого никогда не было между мной и моей матерью. Ростом Морис был ниже своего сына, при этом он еще был и толще, но все равно их объединяли схожие черты. Красивые и правильные формы лица, какая-то сила, с самого сначала потянувшая меня к Марку. Он показался мне благородным рыцарем, взгляд голубых глаз которого из прорези сияющего серебром шлема пробил мое сердце насквозь.

И я подумала, может быть, и Розу к Морису привлекло то же самое? Роза пережила Вторую мировую войну, а это было и другое время, и другой мир. Но, как и я, она познакомилась с Морисом в Париже. Она сидела на Восточном вокзале и ждала поезда, который должен был подойти в восемнадцать ноль шесть. Роза должна была ехать домой, в Гретц, еще один городишко к юго-востоку от Парижа. Она очень устала, отработав двойную смену в госпитале Ларибуазьер. Морис подошел, сел рядом с ней, улыбнулся и сказал: «Bonsoir». Вот и все. Тогда мужчины были вежливыми. Это было в порядке вещей. По дороге они не разговаривали. Не потому, что Морис не думал об этом, как он говорил ей потом, а потому, что он был очарован этой хрупкой женщиной, которая в ответ с улыбкой посмотрела на него своими большими карими глазами.

Сойдя с поезда, Роза не заметила, пока не дошла до своего велосипеда, стоявшего у края платформы, что забыла свою сумку с продуктами на верхней полке для багажа. Тогда, в послевоенной Франции, времена были суровыми, и людям приходилось несладко. Поэтому она вслух кляла себя за рассеянность самыми последними словами. И только тут она заметила Мориса, который шел за ней с ее сумкой в руках.

Потом, спустя многие годы, она смеялась, вспоминая об их первой встрече. Потому что Морис просто молча протянул ей сумку, надвинул шапку на глаза и пошел пешком домой. Как потом выяснилось, ему пришлось идти очень долго, потому что Морис сошел на одну остановку раньше. А Роза даже не поблагодарила его. Зато она сделала это на следующий день, когда Морис сел на тот же поезд, в тот же вагон и на то же самое место… что и она.

В один из наших очередных приездов я заметила, как постарел Морис. Он словно состарился за одну ночь. Он был болен, но тогда мы не знали об этом. Роза рассказывает историю снова и снова. Морису было всего пятьдесят девять, и ему оставался всего год до пенсии. Он постоянно уставал, очень уставал, но не хотел идти к врачу. Он всегда ненавидел врачей, говорила Роза. И однажды просто не смог встать с постели.

Он умер через некоторое время после нашего отъезда в Австралию.

Я часто думала, не винит ли меня Марк… Может, он думал, что если бы был рядом, то смог что-то сделать, как-нибудь предотвратить? А может, это просто судьба? Не важно, был бы Марк в Австралии или во Франции. Врачи сказали, что у его отца лейкемия. Если бы только мы заставили его пойти к врачам раньше, со слезами говорила Роза. Но я не была уверена, что это бы помогло.

Морис умирал.

— Как он, Марк?

Вопрос был абсурдным, гротесковым по своей простоте и по сути. Но я не знала, как иначе, более мягко, спросить Марка об этом. И все равно язык мой будто налился свинцом. Я думала о его отце, о человеке, который столько значил для Марка, чья смерть оставила в его сердце глубокую рану и глубокую трещину в наших отношениях…

Морис был все еще жив.

Мы вышли из ресторана и пошли к метро, чтобы вернуться обратно на работу. Но когда мы подошли к лестнице, ведущей вниз, в подземный лабиринт, я взяла Марка за руку и отвела в сторону, пробираясь сквозь толпу людей, беспорядочно снующих вокруг, словно безумные муравьи. Он не ответил на мой вопрос.

— Марк?

В ответ он только шумно выдохнул, словно выпустил пар из скороварки.

Мы стояли у перил, ограждающих Сену. Внизу неспешно бежала серо-синяя вода. Над нами, в мрачном свете этого серого вторника, собор Парижской Богоматери высился как огромный белый замок, сказочный замок, очень похожий на те, что я видела на картинках еще в детстве.

— Что он сказал, Марк? О чем вы говорили?

Марк засунул руки в карманы и пожал плечами под порывом холодного ветра.

— Да так…

Увидев его едва уловимую мальчишескую улыбку на лице, я захотела плакать. На меня словно смотрел Чарли. Это было его лицо, это были даже его слова. Мы сами стали говорить так, и это означало «Я не хочу говорить об этом». Но сейчас я не хотела играть в эту игру. Все было слишком важно.

— Это все, Марк? Да так?

Он вынул руки из карманов и, повернувшись спиной к воде, сложил их, словно защищаясь.

— Oui, c'est tout.

И снова он напомнил мне Чарли, когда тот наотрез отказался снимать с себя костюм Бэтмена, настаивая, что пойдет в нем спать, несмотря на то что костюм представлял собой черный комбинезон из чистого нейлона, который еще и был на два размера меньше, и на улице стояла ужасная жара. Чарли скрестил руки на груди, и его лицо выражало твердую решимость не уступать, совсем как у Марка сейчас. Тогда мне пришлось подождать, пока он заснет, чтобы стянуть с Чарли этот злосчастный костюм. Под ним кожа Чарли была горячей и липкой от пота. Я вдыхала этот милый, сладковатый запах Чарли, пока он спал.

— О Марк… — Я потянулась к его плечу и почувствовала, как мышцы напряглись под моим прикосновением. — Разве мы не можем поговорить об этом сейчас?

Парижские парки красивы, как рисунки ребенка. Извилистые тропы петляют вдоль идеальных ярко-зеленых лужаек, цветочных клумб, заботливо подстриженных деревьев, которые кто-то будто бы аккуратно расставил, и мимо обязательного фонтана в центре, где плавают игрушечные кораблики.