Наконец, под утро, обессиленные, мы садились в его машину. Наша кожа и одежда источали запах сигаретного дыма. Оглушенные музыкой, мы щурились, глядя на солнце, едва поднимавшееся над городом…

Мы не танцевали с ним вместе на вечеринке у Бетти, несмотря на то что я очень хотела этого, особенно когда заиграла песня Билли Айдола «Белая свадьба» и Пьер выкрутил громкость на полную. Помню, мы слушали эту композицию на полную мощность в машине, направляясь на запад по трассе А-10 в Бель-Иль. Это была наша любимая песня.

Но в тот вечер у Бетти Марк почти что отделался от меня, сказав, что я веду себя неправильно и что мне не следует так налегать на вино, хотя бы на глазах у всех.

Тогда Бетти засмеялась и заявила: «Похоже, Энни, ты тоже ни капли не изменилась, по крайней мере именно в этом смысле».

Я отвернулась, потому что слова Бетти укололи меня. Я посмотрела на Пьера, как он один, уже прилично набравшись, танцевал, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, словно медведь гризли, а дети смеялись над ним.

Если бы я могла смеяться, я бы смеялась. Ведь того, что случилось между ними, между Марком и Бетти, еще не случилось. По крайней мере, пока.

Только Марк забыл об этом.

Как ни смешно об этом говорить, но Марк сам попался. Сам выдал себя с головой. Ему никогда не пришлось бы признаваться. Но он и представить не мог, что тайным любовником Бетти мог быть кто-то другой, не он. Поэтому совершенно естественным образом Марк предположил, что он единственный, у кого был роман с моей лучшей подругой.

Марк начал свою исповедь.

Я тихо сижу за столом на кухне. Слова быстро срываются с губ Марка. Он словно старается быстрее избавиться от той отвратительной тайны, которую так долго скрывал от меня, Марк наконец сбрасывает с плеч этот огромный, тяжелый камень.

А я его исповедник. Ничто не может меня ранить, теперь я выше этого…

Это рассказ о другом мире, о другом времени — легенда, которой никогда не было. То, о чем он рассказывает мне, лишь недостающее звено в цепи событий, о которых я уже слышала. Вырванные страницы, которые теперь нашлись. Я знаю все эти слова, будто слушаю, как Чарли в сотый раз пересказывает мне свою любимую историю «Бананы в пижамах». Я знаю, как начнется фраза и чем она закончится. Я помню, как это было тогда, как Марк впал в мрачную депрессию в Сиднее… как из жизнерадостного молодого парня превратился в молчаливого и мрачного мужчину. «Он страдает», — сказала мне Бетти тогда. «Да, — согласилась я, — он страдает».

Она была на похоронах его отца.

Я поражена. Я вспоминаю их неловкое молчание при встрече через много лет, их натянутые улыбки.

— Почему она пошла на похороны, Марк? — спрашиваю я. — Почему? Вы даже не особо нравились друг другу.

Марк смотрит на меня, и я начинаю что-то понимать. Бетти из семьи католиков. Они оба — католики. Вера Бетти и послужила их сближению. Я думаю, она пошла на похороны просто как друг. И со стороны это был хороший, достойный поступок.

— Тебя не было. Она хотела быть там, чтобы…

Мое сердце гулко стучит. Я поднимаю руки и стараюсь говорить тихо и спокойно.

— Чтобы заменить меня…

Бетти позвонила ему и сказала, что придет. Он встретил ее на станции. Она пошла в церковь в Озер, стояла рядом с Марком на кладбище и вернулась вместе с его родными и друзьями к нему домой. А потом, когда все гости наконец разошлись, Марк отвез ее обратно на станцию.

Но они опоздали на поезд.

Они застряли на переезде. Зажглись красные сигналы, опустились шлагбаумы, и мимо них пролетел парижский поезд Бетти. Они сидели вместе на автостоянке, пока над Гретцем не зашло солнце. Я помню это место, Гретц. Именно там, на станции, Морис отдал Розе забытую ею сумку с продуктами. Именно там произошла их первая неловкая встреча, которая потом переросла в ухаживание.

И тогда наконец Марк заплакал, прямо в машине. Я думала о нем, о мужчине, что лежал рядом со мной в постели, отвернувшись от меня, когда я хотела обнять его, когда хотела сказать, что я все понимаю. Я любила его. «Ты ничего не понимаешь», — отвечал он мне. Но теперь-то я знаю, конечно, Бетти поняла его. Она поняла то, его не смогла понять я. У меня не было семьи. Я сама сказала Марку об этом.

Она пропустила еще один поезд, а потом еще один, и еще…

— Ты не захотел говорить со мной, Марк. — Я спокойна. Все это было очень давно. Но все равно я должна это знать. — Скажи, куда вы поехали?

— Je suis desole ( Очень сожалею), Энни! Прости меня!

Но я снова взмахиваю дрожащими руками:

— Замени меня, замени меня, пожалуйста, замени меня! Просто скажи мне, куда ты ее отвез!

Я плачу. Слезы текут у меня по лицу, когда я раскачиваюсь взад-вперед на стуле. Потому что сейчас я вспомнила наш первый приезд с Марком в Озер, когда я спросила его: «И где тут у вас ночная жизнь?»

«Tu verras!», — ответил тогда Марк. «Увидишь». И она тоже ее увидела? Лежала ли она с ним в траве? И смотрели ли они вместе в ночное небо? В том мире, который больше не существует…

— Нет, Энни, — говорит Марк. — Я не отвозил ее туда.

Этот мужчина, вырвавший мое сердце и оставивший на его месте глубокую рану, снова читал мои мысли. Но теперь я не могу оставить все как есть. Я должна знать. Я должна позволить ему провернуть нож в ране.

— Тогда куда ты отвез ее? — Я замерла, скрестив руки на груди.

— Это не важно…

Но моя боль просто невыносима.

— Говори! — кричу я.

Марк едва шепчет, но я слышу. Его слова звенят в моих ушах громче колоколов церкви в Озере, снова и снова провозглашая об их грехе.

— В отель, Энни.

Наконец Марк закончил свою исповедь. Но я не прощаю его. Я никогда не прощу его. Он предал меня, он предал Чарли. Они оба предали нас.

Девочкой я часто смотрела на мать, пытаясь представить, какой она была до смерти моего отца.

Когда мама не смотрела в мою сторону, я, как следует прищуриваясь, приставляла к глазам руки, в виде бинокля. Тогда я видела, какая она красивая, и какой красивой была тогда. Мама была темноволосой версией Мерилин Монро. Я знаю, что вся красота Мерилин и ее raison d'etre ( разумное основание), заключалась в том, что она была исключительно светлой блондинкой, но моя мама была все равно именно такой же. В маме было что-то от Нормы Джин, на тех фотографиях, где она без макияжа, без толстых черных линий на ресницах, без кричаще-красной помады. Она была Нормой Джин, гуляющей в шортах по пляжу. Она была Нормой Джин с печальным взглядом, полным обиды и боли, когда вышла из больницы после того, как у нее произошел выкидыш.

Я всегда говорила себе, что за ее вечной раздраженностью, за суровым выражением лица, словно под маской киногероя, скрывается Мерилин Монро без косметики. Я помню мамины большие карие глаза, темные вьющиеся волосы, хрупкие белые плечи, робко выглядывающие из ее белого платья без рукавов, моего любимого платья с простым вырезом, которое подчеркивало мягкость ее рук и форму грудей.

И когда бабушка рассказала мне правду про моего отца, я помню, что никак не могла понять, почему он так поступил, как мой отец мог сидеть в кафе и прижиматься коленями к ногам другой женщины. Разве он не видел, какая мама красивая? Разве он не понимал, как ему повезло? Разве он не думал о том, как может этим ранить ее?..

— Все кончено, — просто говорю я.

Так странно, что я произношу эти слова, хотя всего неделю назад, в Тулузе, мы так и не осмелились произнести их. Для того чтобы они наконец прозвучали, понадобилось все это сумасшествие.

— Разве мы не можем начать все сначала, Энни?

Голос Марка тихий и хриплый. Мы устали и измучились. Согнувшись над столом, мы смотрим каждый в свою чашку с холодным кофе. Уже день, а мы все еще не двинулись с места. Солнце ушло из рамки кухонного окна, и теперь лишь один солнечный луч затерялся в углу гостиной, перепрыгнув за порог кухни.