Но я не спустилась. Я купила билет в один конец, в Париж. Чтобы «разбить скорлупу» и не жалеть о том, сделано.

Я нашла.

На улочке, параллельной улице Риволи [24], вдалеке от Сены, я нашла тот самый отель, где остановилась, приехав в Париж в первый раз. С похорон бабушки я прямиком направилась в аэропорт, а потом остановилась здесь. Тогда мне было двадцать три. Это было еще задолго до того, как я познакомилась с Марком и Бетти.

Сейчас я снова стою перед входом в этот маленький отель, у которого нет даже ни одной звезды. Я вспоминаю, что в моем номере не было даже ванной. Только туалет и раковина за рваной перегородкой в японском стиле. Старая женщина за стойкой вспомнила меня. Я удивлена, потому что я едва ее помню. Только сейчас в моей памяти возникло ее лицо, ее сильно подведенные черным карандашом глаза, аккуратно нарисованные, будто две идеальные арки, брови и крашенные в соломенный цвет волосы.

— Мадемуазель Макинтир, моя прекрасная гостья из Австралии!

Она с хлопком складывает ладони и улыбается, выходя из-за стойки мне навстречу, чтобы взять меня за руки. У нее очень маленькие ладони, словно у ребенка. Она похожа на игрушечную куклу. Я тоже улыбаюсь. Меня искренне трогает такой теплый прием и то, что она вспомнила меня после стольких-то лет. Потом, правда, до меня доходит, что для нее прошло всего пара лет, с тех пор как я последний раз была здесь. Я уверена, что теперь для меня будет больше сюрпризов. С этого момента я меняю ход судьбы, и будущее станет развиваться совсем по другому сценарию.

Она настаивает, чтобы я вселилась в ту же комнату, Chambre 402, хотя на сей раз я предпочла бы другой номер, по крайней мере с душем. Потому как, несмотря на мою обманчивую внешность, я уже не та молодая девушка, которой была, и меня не столь легко прельстить одним лишь фактом пребывания в Париже. Но я не хочу обижать эту милую даму, поэтому беру огромный железный ключ, который она протягивает мне с улыбкой, киваю и благодарю ее.

— Merci beaucoup, Madame, — повторяю я снова и снова. Полагаю, что в этом я не изменилась.

Мой номер на четвертом этаже, куда ведет узкая витая лестница, деревянные ступени которой скрипят, отзываясь на мои шаги. Добравшись до своего этажа, я совершенно выдохлась. У меня тяжелая сумка. В поисках этого отеля я провезла ее в метро через весь Париж и пронесла по улицам. Это был тяжелый день — тяжелая неделя. Я бросила Марка. Он не знал, куда я ушла. У меня с собой не было телефона. Мобильных еще не было. Да и потом, как я уже сказала, все кончено.

Я открываю дверь и включаю свет, щелкнув рычажком медного выключателя слева от двери. Он там же, где и был. Небольшая полутораспальная скрипучая кровать, которая у французов считается двуспальной, накрыта бело-желтым покрывалом. Розовые и голубые цветочные обои по краям отстают от стен. На полу лежит потертый темно-синий ковер. Окно выходит на улицу.

Я вздыхаю. По крайней мере, все это мне хотя бы знакомо.

Бросив сумку на пол, я падаю на кровать. Да, кровать очень неудобная. Уже поздно, около семи. Надо умыться, снять напряжение с красноватой и припухлой кожи лица и пойти поужинать. Сегодня я не завтракала и не обедала. Но я слишком устала. Меня даже подташнивает. Это определенно стресс. Я просто полежу и постараюсь уснуть, накрывшись с головой покрывалом или просто закрыв глаза.

«Ты сама стелила себе постель, — сказала бы моя мать, — вот и спи в ней».

Но я не стелила им постель. И я не могу уснуть, вспоминая то, что говорила мне Бетти. Все складывалось в единую картину, и я старалась найти причину, чтобы как-то объяснить все произошедшее, чтобы хоть как-то облегчить свою боль, эту тупую боль в сердце.

Я не двигаясь лежала на кровати, а горячие слезы медленно стекали у меня по щекам, будто завтра не наступит никогда, потому что его вообще не существует. Может, Бетти хотела что-то доказать себе самой, сначала с Карло, а потом с моим мужем? Как тогда, когда мы взвешивались на тех старых автоматических весах рядом с аптекой? Может, такую извращенную форму у Бетти приобрел соревновательный инстинкт?

Марк и Бетти сейчас здесь со мной, в этой маленькой комнатке отеля. Я вижу, как она распускает волосы и ее пальцы пробегают сквозь эти языки этого рыжего пламени. Она, словно огонь маяка в ночи, манит его. Марк ласкает ее шею, его пальцы соскальзывают за ворот ее рубашки, проникая под черную тонкую ткань ее кружевного лифа. Он прижимает ее к себе. Я слышу, как Марк, задыхаясь, восклицает: «О боже, Бетти!» Его горячее дыхание обжигает ей шею. Обхватив ее за талию, он увлекает ее к кровати. Но она отталкивает его: «Нежнее, ковбой!» Тогда Марк смотрит, сидя рядом со мной на кровати, прямо здесь, как она стоит перед нами. Бетти расстегивает рубашку, улыбаясь в ответ на его взгляд, который ласкает ее обнаженные, полные груди, ее белую кожу. Она такая же, как те женщины на его рисунках. Она прекрасная зеленоглазая богиня, действительно magnifique. Она может утолить его боль. Она — понимает. Марк протягивает руки, проводит ими по ее бархатной коже, сжимает ее груди, бедра. Юбка Бетти падает на пол: «О мой Бог, Бетти! Tu es si belle…»

Его губы, его горячее дыхание, его язык заняты поиском тепла, влажной мягкости между ее ног… В то время как моя рука сползает вниз, по моему животу.

«Tu es si belle, Бетти!»

И я не могу сдержать стона, срывающегося с моих губ. Они предали меня!

— Она в беде, — говорит Марк.

— Кто?

Мы сидим на каменных ограждениях старого lavoir, в Лерма.

Мы всегда завершали наши вечерние прогулки в этом месте, когда было тепло. Lavoir просто старый пруд, площадью не больше восьмидесяти квадратных метров, обложенный по берегам большими глыбами белого камня, привезенными из местного карьера. Давным-давно сюда приходили местные женщины, чтобы постирать свои передники, простыни и грязное белье своих мужей. Они рассаживались по краям пруда, скребли и полоскали белье. Для нас же это просто красивое место, где можно посидеть и подумать, опустив ноги в прохладную воду.

— Кто? — повторяю я вопрос.

Марк не отвечает мне. Он закатывает джинсы, аккуратно слой за слоем, с присущей ему педантичностью. Вооружившись веточкой, он по колено входит в воду. Марк наклоняется и водит веточкой по поверхности воды.

— Ага! — Его взгляд прикован к концу ветки. — Попалась.

Тогда я понимаю, что он разговаривает с жучком, просто с жучком, таким маленьким, что только прищурившись я могу различить его на конце веточки. Забавно, что Марк говорил о жучке в женском роде, а не в мужском.

— Что это, Марк?

— Une petite sauterelle ( Маленький кузнечик). — Он говорит шепотом, как будто у жучка есть уши.

— Кузнечик? — Я разочарована. — А ты думаешь, кузнечик не умеет плавать? Может, ей даже нравится вода?

Марк осторожно опускает кузнечика на край пруда.

— Non.

Он ждет, тихо сидя рядом. Тогда я подумала, может, Марк ждет, что она поблагодарит его? Она не поблагодарит. В этот маленький мозг явно не приходят мысли о том, чтобы поблагодарить Марка. Наоборот, кузнечик, подпрыгнув, снова оказывается в пруду.

— Merde!

— Видишь? Она умеет плавать! — смеюсь я.

— Non. — Марк смотрит насекомому вслед, качая головой. — Она тонет.

Я все еще смеюсь и открываю глаза. Увидев рваную японскую перегородку, я продолжаю тихо смеяться над Марком и его кузнечиком-камикадзе, пока не понимаю, что нахожусь в номере отеля, на кровати, одна.

Мне так не хватает Марка. Я хочу, чтобы он был здесь, на этой странной неудобной кровати, и крепко обнимал меня, прижимая к себе.

«Спаси меня!» — поспешно зову его я.

«Это твои проблемы, — сказала бы моя мать. — Ты все еще ждешь, что мимо тебя проедет рыцарь в сияющих доспехах». Правда, думаю я. Я вспоминаю, как мы с бабушкой сидели в кино, сосали мятные леденцы, а Белоснежка тоненьким дрожащим голоском пела «Когда-нибудь придет мой принц». Тогда я впервые оказалась в кино. Должно быть, мне было не больше четырех. Но я никогда не забуду эту песню.