— Предлагаю пить только коньяк, — сказал я, открывая багажник, где стоял ящик с шестью бутылками «Курвуазье» и закусками к нему: сервелаты, оливки, сыры.

— Забирай и седьмую, — посоветовал Михалков. — Столько закуски!

— Это резерв. Кому не хватит и он рискнёт спуститься на улицу, значит, и в правду к него внутри «пожар».

— Логично, — согласился Говорухин. — Пусть постоит. Стыдно будет, если и эти не осилим. А так, отмазка есть.

Коньяк я и в том мире любил и, главное, пить умел. Это вам не водка, которая шибает в голову сразу. Коньяк подкрадывается, как хищник и набрасывается на тебя неожиданно, если не осторожничать. Он, как музыкальный инструмент, требует к себе мягких и точных прикосновений и чувства.

Говорухин с Михалковым тоже пили здорово, я бы сказал, залихвацки, но мы всё-таки шесть бутылок коньяка по ноль семь выпить не смогли. Я не напрягался, а получал удовольствие от того, что слушал около киношные сплетни. Меня мэтры поспрашивали совсем чуть-чуть. Наверное, ради приличия, а потом окунулись в свои кино-проекты. Уже на третьей бутылке я задремал в мягком кресле, а гости всё продолжали перетирать кому-то косточки.

Проснулся я уже на кровати от холода, куда, помнил, что перебирался сам. Выйдя в зал, квартира была точно такой же трёхкомнатной, как и у Высоцкого, я увидел спящих на диване, укрывшихся одним покрывалом, гостей.

— Что же тут так холодно-то? — спросил сам себя я и потрогал батареи. — Чуть тёплые. А за окном минус двадцать пять, мать их!

Пожалев гостей, я прошёл в прихожую и сняв с вешалки шубы, укрыл их поверх покрывала. Сам же вернувшись из туалета, нырнул, так же не раздеваясь, в чужую, но явно чистую и холодную, постель.

Утром пить продолжили. Причём, Михалков с Говорухиным на минут тридцать удалились, и принесли: сетку с кортошкой, луком и морковью, солёную капусту, огурцы, шмат буженины, мой фирменный бумажный пакет полный мороженных пельменей и кусок сырого мяса, которое Михалков сразу положил в кастрюлю вариться. Другую кастрюлю с водой он поставил для пельменей. Говорухин сел чистить картошку.

Но у нас ещё было чем закусить коньяк. Да и из машины я вчера не всё изъял.

— Можно я поживу тут у тебя? — спросил Говорухин.

Я улыбнулся, вспомнив, как почти так же сказал Жеглов Шарапову в фильме место встречи изменить нельзя'.

— Да, живи, сколько хочешь! — у меня ещё есть где жить. — Э-э-э… В общаге комната люкс. Да и в Театре кабинет с диваном.

— О! Отлично! Тогда мы тут с Володей порепетируем.

— Да, сколько угодно… Тут так холодно, что я до лета точно здесь жить не буду. Не грелку же ставить электрическую?

— Весь дом ставит. Вышибает постоянно подстанцию, — сказал Михалков. — У тебя маслины ещё в машине есть?

— Вы до какого отдыхаете? — спросил я Говорухина и тут вспомнил, что предлагал Высоцкому приехать сегодня в Театр.

— До старого нового года я распустил всех, кроме монтажёров. Те продолжат работу завтра.

— А я обещал Высоцкому сегодня показать студию.

— Ха! Так, сейчас похмелимся и поедем. Мы Марину встретили в дворе. Только ты много не пей. Тебя-то вряд ли остановят. А если остановят, отмажем, не боись. У меня милицейский «вездеход».

— У меня тоже, — подумал я. — Но пить я больше не буду.

Однако под пельмешки с капусточкой, пару рюмок французского коньяка я всё-таки «пропустил».

— Наш парень! — снова, как и вчера, одобрил Михалков и хитро улыбнулся, шевельнув усами. — Тебя где пить учили? Не в конторе глубокого бурения?

— А что это? — наивно спросил я.

— Ха! Молодец! Вот кого тебе снимать надо, Слава. Хороший типаж. Получше твоего Конкина будет.

— Не-е-е. У Пьера на лице выбито вот такими буквами «КАПИТАЛИСТ». Не наше у него лицо. Не советское. Вот соберусь когда-нибудь снять что-нибудь иностранное. Тогда, добро пожаловать.

— Ага. Разрешат тебе!

— Почему нет⁈ — удивился Говорухин. — Лица у наших артистов не те… Наряжай, не наряжай их, а!

Говорухин махнул рукой. Даже прибалты… Пойдёте ко мне сниматься, Пьер?

— Однозначно нет, Станислав, — покрутил головой я. — Это не моё призвание.

— А какое ваше?

— Я художник и музыкант.

— И поэт?

— Ну-у-у… И, немного, поэт, — усмехнулся я.

— И радиотехник? — улыбнулся Станислав Говорухин.

— Немного.

— Ага. И геолог? — усмехнулся Михалков.

— В смысле? — спросил я. — Почему — геолог?

— Ну, как говорят, «расходимся по одному, если что, мы — геологи…»

— А-а-а… Нет, не геолог — это точно. Хотя бардовские песни люблю. Одну мы даже исполнили позавчера. Александра Городницкого вашего… Э-э-э… «Тихо по веткам шуршит снегопад».

Мы ехали на моём мерседесе по заснеженной Москве. Ночью обильно выпал снег и на улицах, то тут, то там на обочинах стояли снегоуборочные машины с медленно двигавшимися за ними самосвалами, наполняющимися снегом.

— Так и эта песня у тебя такая же? — спросил Михалков.

— Какая? — спросил я.

— Ну… Хиповая?

— Фиг знает, что ты под этим словом понимаешь! Нормально так получилась.

— Не скромен, не скромен, — хохотнул Михалков.

— А кому нужна моя скромность? — спросил я, пожав плечами. — Кокетничать я не привык. Называю вещи своими именами. И, опять же, это моё субъективное мнение. У других может быть иное. Мне нравится то, что я делаю. Если я это показываю людям, значит уверен в качестве. У вас не так?

— Уе-е-е-е-л… Уел, он тебя, — рассмеялся Говорухиин. — Наш человек. Хе-хе!

— Да-а-а, уж, хе-хе! — согласился Михалков.

— Обалдеть! — воскликнул Михалков, войдя в студию. — Так тут настоящая студия звукозаписи, Слава! И инструменты, и пульт, и звукопоглощающие экраны. Тут окно было когда-то. Замуровал?

— Щитами закрыли, пеной, — успокоил я. — Хотя, хотел… Резонировало, пока не укрепил.

— Да-а-а… Хорошая студия, — пророкотал Высоцкий. — А ну, давай прямо сейчас. Получится?

— Всё настроено.

— Даже настроено? — удивился Высоцкий

Он спустился в зал и расчехлил гитару, которую оставил там, видимо ехал с прямым умыслом.

— А ну, вот эту давай. Её ещё не писали. Включено? — спросил он в микрофон.

Я, показал пальцами букву «о».

— А нам куда? — спросил удивлённо Михалков.

Я закрыл дверь аппаратной в которую уже превратил бывшую сцену, показал на кресла, включил запись и сказал в микрофон: «Начали!».

— Шёл я, брёл я[1], наступал то с пятки, то с носка. Чувствую — дышу и хорошею… Вдруг тоска змеиная, зелёная тоска, изловчась, мне прыгнула на шею. Я её и знать не знал, меняя города, —

А она мне шепчет: «Так ждала я!..» Как теперь? Куда теперь? Зачем да и когда? Сам связался с нею, не желая.

Одному идти — куда ни шло, ещё могу, сам себе судья, хозяин-барин. Впрягся сам я вместо коренного под дугу, с виду прост, а изнутри — коварен.

Я не клевещу, подобно вредному клещу, впился сам в себя, трясу за плечи. Сам себя бичую я и сам себя хлещу, так что — никаких противоречий.

Одари, судьба, или за деньги отоварь! Буду дань платить тебе до гроба. Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь! До чего ж живучая хвороба!

Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй. Ночью — бац! — со мной на боковую. С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй! Гадом буду, я не приревную!

Высоцкий зажал гитарные струны.

— Записал?

Я кивнул.

— Включи пожалуйста. Давай послушаем.

Отмотал на начало, включил, послушали от начала до конца. Владимир внимательно вслушивался в свой голос.

— Хороший звук, — одобрил Говорухин. — Очень плотный и объёмный.

— Там ещё четыре микрофона включены, — я показал пальцем, а потом включил микрофон и сказал:

— Могу включить ударную установку. Есть желание послушать, как с ней звучать будет?

— Э-э-э… Давай ещё одну и потом послушаем с ударными?