— Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.

Лица у Артюшки под пушистым малахаем не видно, — блеснули на луну зубы. За плечи спрятались пригоны, пахнущие распаренно-гниющим тесом и свежим сеном. Пимокатная.

Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих… Развешивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно:

— Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?

— Ись хочу, — сказал Артюшка.

— Добудим. Схожу в кухню.

Артюшка вдруг сказал устало:

— Не надо. Дай хлеба. Постели на земле…

Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину — передними зубами, быстро и почти не жевал.

Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тибитейка спала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно:

— Зачем таку… Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит.

— Кого еще арестовали? — быстро спросил Артюшка.

Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич:

— Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.

— Разговаривали сегодня?

— С кем?

— С кем. Со всеми.

— Ты откуда знаешь?

Артюшка сердито, как плетью, махнул тибитейкой:

— Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей Росее надо семьдесят лет под-ряд в солдатах служить… Тянет, тянет как солодковый корень. Говорили, значит.

— Говорили.

— И ничего?

Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей — будто большие сизые пшеничные зерна… Громко, словно топая ногой, сплюнул.

— Я так и знал. Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагат. Казаков не разооружили?

— А будут?

— Я должен знать? Вы что тут, — яйца парите? У баб титьки нюхаете?..

Старик рассмеялся:

— Ловко он!..

Шевеля длинными и грязно пахнущими пальцами ног, он добавил хвастливо:

— Кабы мое хозяйство, я б навинтил холку.

На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тибитейку на лоб.

— Идет кто-то… С вами и камень материться начнет. Огурцы соленые, а не люди.

За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь.

Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова.

— На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет… Вас — полная компания. Не помешал?

— Гостите, — сказал Кирилл Михеич.

Запус поглядел на него и, убирая смех, — надвигая неслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело:

— Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал — вы… будто… побрились?

Старик хлопнул себя по животу.

— Ишь… я то же говорю, а он не верит…

Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:

— Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.

— Новый, — ответил неохотно Кирилл Михеич.

Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал:

— Пале!

— Он по-русски понимает?

— Мало-мало, — ответил Артюшка.

— Из аула давно?

— Пчера.

— Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?

— Джатачник, — раздвигая брови, ответил Артюшка.

— Чудесно.

Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко мигая, огляделся, потом почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки.

— Я с тобой еще говорить буду много, — сказал он. — А ты, старик, не сказки рассказывал?

— Нет. Не учил, парень.

Запус вытащил портсигар.

— Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов — здорово рассказывает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?.. Может в дурака сыграем, а?

— Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть?

Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба сунул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на средину.

— Пошли.

— Садитесь, — сказал он Кириллу Михеичу. Тот вздохнул и подвинул к столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро объяснил Кириллу Михеичу:

— Доволен. Инородцы очень любят картежную игру, — также пить водку. Я читал. Жалко водки нет, угостить бы…

Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и Запус. Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился и карты у него в руках порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липки как известка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с табурета мягкое и не свое, как перекисшая квашня…

«Шубу» за «шубой» надевали на них. Поликарпыч трепал серую бороденку пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал:

— Крой их, буржуев!.. Открывай очки… крой!..

У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы — усики. Как колоколец звенели в зубы слова:

— Валяй их, дедушка! Не поддавайсь…

А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус донесет или возьмет сейчас встанет и, сказав: — «что за подозрительные люди», арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота с седел; коптящая лампа похожа на большую папироску.

Влив жидкими зеленоватыми клубами, в конский и табачный дух, вечерние и сенные запахи, — появилась Олимпиада. А позади ее, сразу согрела косяки и боковины дверей — Фиоза Семеновна.

У стола Олимпиада вскрикнула:

— Ой!

Запус оттолкнул табурет и, держа в пальцах карты, сказал:

— Накололись?..

Поликарпыч закрыл ладонью его карты торопливо.

— Не кажи… Тут хлюсты, живо смухлюют.

Держа по ребрам круглые и смуглые руки, Олимпиада отвела глаза от тибитейки Артюшки.

— Нет, накурено. К вам, Василий Антоныч, пришли.

— Много?

— Трое.

Запус потянулся, вздохнул через усики и передал карты Олимпиаде:

— Доиграйте за меня. Я долго. Как пришли ко мне, так спать захотел… Опять заседание, нарочно с парохода сбежал. Думал — отдохну.

Покачав за пальцы руку, наклонил голову перед Фиозой Семеновной идол в синем шелке, золото в коралловых ушах, зрачок длинный и зеленый, как осока:

— Спокойной ночи.

А ночью этой же толчками метнулась под брови, в лоб и по мозгам винтящая и теплая кровь, — вскочил Кирилл Михеич на колени. Махнул пальцами, захватил под ногти мягкий рот Фиозы Семеновны и правым кулаком ударил ее в шею. Хыкнула она, передернула мясами, — тогда под ребра… И долго — зажимая, мокрой от слюны, рукой бабий вячный крик — бил кулаком, локтем и босыми твердыми мужицкими ступнями муж свою жену.

День и ночь двухъэтажный, американского типа пароход «Андрей Первозванный» вытягивал и мазал небо с желтыми искрами дымной жилой. Сухие железные и деревянные — ребра плотно оседали, подминали под себя степную иртышскую воду. Ночью оранжевым клыком вонзался и царапал облака прожектор — и облака, кося крылом, ускользали, как птицы.

По сходням босые, в выцветших ситцевых рубахах, подпоясанные тканьевыми опоясками, с порванными фуражками, вбегали на пароход. В руках — бумажки, за плечами — винтовки. Ремней на винтовки не хватало, держались на бечевках.

Потому-то густоголосый и рыжебровый капитан ворчал у медного рупора:

— Рваные, туда же… Самара-а!..

А такой же «самара» рядом с ним стоял и контролировал контр-революцию. Вместо платка у «самары» — кулак, а пальцы вытирал о приклад винтовки.

Влепились и черным зрачком с голубого листка косились буквы. По всему городу косились и рассказывали (многие уверяли — неправда, а верили):

Павлодарский Рев. Комитет С. Р., С., К. и К. Деп… за попытку восстания, организованного буржуазией, предупреждая… все дальнейшие попытки вырвать власть из рук рабочих и крестьян… будут караться немилосердно, до расстрела на месте виновных. Настоящим… контрибуцию с буржуазии г. Павлодара… пятьдесят тысяч рублей.