Надо было-б об'яснить или спросить о чем-то Олимпиаду. Пришел секретарь исполкома т. Спитов и помешал. Бумажку какую-то подписать.

Запус — в другой рубашке только, или та же, но загорела гуще, — как и лицо. Задорно, срывая ладони со стола, спросил:

— Контреволюция?.. Весело было?

Олимпиада у дверей липкими пальцами пошевелила медную ручку. Шатается, торчит из дерева наполовину выскочивший гвоздик:

— Или мне уйти?

Здесь-то и вошел т. Спитов.

— Инженер Балиханов скрылся, товарищ. Джатачники организовали погоню в степь…

— Некогда, с погонями там… Вернуть.

— Есть.

Так же быстро, как и ладони, поднял Запус лицо. На висках розовые полоски от спанья на дерюге. В эту неделю норма быстрого сна — три часа в сутки.

— Куда пойдешь? Останься.

— Останусь. Фиоза где?

— Фиоза? После…

Здесь тоже надо бы спросить. Некогда. Мелькнуло, так, словно падающий лист: «пишут книжки, давал читать. Ерунда. Любовь надо…». Вслух:

— Любовь…

— Что?

— Дома, дома об'ясню. На ключ. Отопри. У меня память твердая, остановился на старом месте… Кирилл Михеич Качанов… Товарищ Спитов!

— Есть.

— Пригласите по делу белогвардейского бунта подрядчика Качанова.

— Это — у вас домохозяин?

— Там найдете.

— Есть.

Еще мелькнули тощенькие книжки: «кого выбирать в Учредительное Собрание», «Демократическая Республика», «Почему власть должна принадлежать трудовому народу». Нарочно из угла комнаты вытащил эту пачку, тряхнул и — под стол. Колыхнулось зеленое сукно.

— Ерунда!

Дальше — делегаты от волостей, от солдат-фронтовиков, приветственные телеграммы Ленину — целая пачка.

— Соединить в одну.

— Есть.

Комиссар Василий Запус занят весь день.

Дни же здесь в городе — с того рассвета, когда ворвалась в дощатые улицы — трескучие, напитанные льдом, ветром. Шуга была — ледоход.

Под желтым яром трещали льдины. Берега пенились — словно потели от напряжения. От розоватой пены, от льдов исходили сладковатые запахи.

И не так, как в прошлые годы — нет по берегу мещан. С пароходов, с барж, хлябая винтовкой по боку, проходили мужики и казаки. На шапках жирные красные ленты, шаг отпущенный, разудалый, свой.

Кто-то там, между геранями, «голландскими» круглыми печками и множеством фотографий в альбомах и на стенах, — все-таки надеялся, грезил о том, что ускакало в степь: сытое, теплое, спокойное. Здесь же (по делу) проходил берегом почти всегда один комиссар Запус. Пьяным ему быть для чего же? Он мог насладиться фантазией и без водки. Он и наслаждался.

Мелким, почти женским прыжком, в грязной солдатской шинели и грязной фуражке, вскакивал он на телегу, на связку канатов, на мешки с мукой, на сенокосилки — и говорил, чуть-чуть заикаясь и подергивая верхней — немного припухшей — губой.

— Социальные революции совершаются во всем мире; отнятое у нас, у наших предков возвращается в один день; нет больше ни богатых, ни бедных все равны; Россия первая, впереди. Нам, здесь особенно тяжело — рядом Китай, Монголия — угнетенные, порабощенные — стонут там. Разве мы не идем спасать, разве не наша обязанность помочь?

На подводах, пешком проходили городом солдаты — дальше в степь. Молча прослушав речь, не разжимая губ, поворачивались и шли к домам!

Запус спать являлся поздно. Про бунт скоро забыли; вызывали для допроса Олимпиаду, — сказала она там мало, а ночью в постели спросила Запуса:

— Ты не рассердишься?..

— Что такое?

Потрогала лбом его плечо и с усилием:

— Я хочу рассказать тебе об муже…

Веки Запуса отяжелели — сам удивился и, продолжая удивляться, ответил недоумевающе:

— Не надо.

— Хорошо…

Запус становился как будто грязнее, словно эти проходившие мимо огромные толпы народа оставляли на нем пыль своих дорог. Не брился, — и тонкие губы нужно было искать в рыжеватой бороде.

Если здесь — у руки — каждую минуту не стоял бы рев и визг, просьбы и требования; если бы каждый день не заседал совет депутатов; если б каждый день не нужно было в этих, редко попадавших сюда, газетах искать декреты и декреты, — возможно, подумал бы Запус дольше об Олимпиаде. А то чаще всего мелькала под его руками смуглая теплота ее тела, слова, какие нельзя запоминать. Сказал мельком как-то:

— Укреплять волю необходимо…

Вспомнил что-то, улыбнулся:

— Также и читать. Социальная революция…

— Можно и не читать? — спросила задумчиво Олимпиада.

— Да, можно… Социальная революция вызвана… нет, я пообедаю лучше в Исполкоме…

Фиозу так и не видала. Запус сказал — встретил ее последний раз, когда братались с казаками. Разве нашла Кирилла Михеича, — живет тогда в деревне, ждут когда кончится. А смолчал о том, как, встретив ее тогда между возов в солдатской гимнастерке и штанах, провел ее в лес, и как долго катались они по траве с хохотом. Ноги в мужских штанах у ней стали словно тверже.

Поликарпыч сидел в пимокатной, нанял какого-то солдата написать длинный список инвентаря пимокатной, вывесил список у дверей. Кто приходил, он тыкал пальцем в список:

— Принимай, становой, — сдаю… Ваше!..

Была как-будто еще встреча с Кириллом Михеичем. Отправилась Олимпиада купить у киргиз кизяку. И вот мелькнул будто в киргизском купе маленький немножко сутулый человечек с косой такой походкой. Испуганно втерся куда-то в сено, и, по наученью его что ль, крикнули из-за угла мальчишки.

— За сколько фунтов куплена?.. Комиссариха-а!..

Тогда твердо, даже подымая плечо, спросила Запуса:

— Надолго я с тобой?

Запус подумал: спросила потому, что начал наконец народ выходить спокойно. Распускают по животу опояски, натянули длинные барнаульские тулупы.

Кивнул. В рыжем волосе золотом отливают его губы.

— Навсегда. Может быть.

— Нравлюсь?

— Терпеть можно.

И сразу: к одному, не забыть бы:

— Дом большой, куда нам двоим? Я вселю.

Хотела еще, — остановилась посреди комнаты, да нет — прошла к дверям:

— Почему детей не было с Артюшкой?

— Дети, когда любят друг друга, бывают.

— Немного было бы тогда детей в мире… Порок?

— Я же об'яснила…

— Э-э…

Перебирая в Исполкоме бумаги с тов. Спитовым, — спросил:

— Следовательно, женщины… а какое к ним отношение?

До этого тов. Спитов был инструктором внешкольного образования. Сейчас на нем был бараний полушубок, за поясом наган. Щеки от усиленной работы впали, и лоб — в поперечных морщинах. Ответил с одушевлением:

— Сколько ни упрекай пролетариат, освобождение женщины диктуется насущностью момента. Раньше предавались любви, теперь же другие социальные моменты вошли в историю человека… Стало быть, отношения…

— Если, скажем, изменила?.. Обманула?..

Спитов ответил твердо:

— Простить.

— Допустим, ваша жена…

— Я холостой.

— А все-таки?

— Прощу.

С силой швырнул фуражку, потер лоб и вздохнул:

— Глубоко интересуют меня различные социальные возможности… Ведь, если да шара-ахнем, а?..

В то же время или позже показалось Запусу, что надо подумать об Олимпиаде, об ее дальнейшем. Тут же ощутил он наплыв теплоты — со спины началось, перешло в грудь и, долго спустя, растаяло в ногах. Махая руками, пробежал он мимо Спитова и в сенях крикнул ему:

— А если нам республику здесь закатить? Республика… Постой! Советская Республика голодной степи… Киргизская… Монгольская… Китайская… Шипка шанго?..

Широколицый солдат в зале, растопив камин, варил в котелке картошку. Тыча штыком в котелок, сказал:

— Бандисты, сказывают, в уезде вырезали шесть семей. Изголяются, тоже… Про-писать бы им.

— Прокламацию?

— Не, — винтовочного чего-нибудь…

— Устроим.

Постоял на улице, подумал — к кому он испытывает злость? Артюшка, Кирилл Михеич, Шмуро — еще кто-то. Их, конечно, нужно уничтожить, а он на них не злится. Теплота еще держалась в ногах, он быстро пошел. Вспомнил — потерял где-то шпоры. Решил — надо достать новые. Опять Кирилл Михеич — не глаза у него, а корни глаз, и тоже нет детей. Пальцы холодели «надо достать варежки; зимы здесь…». С тех пор как выпал снег, в Павлодаре еще никого не расстреляли.