Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:

— Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.

— Сколько?

— Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю — подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их…

— Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.

Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.

— Весело! — навертывая портянки, сказал Запус.

И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:

— Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?

Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:

— Так точно.

И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.

— Мобилизовали, — сказал он тихо, — я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?

Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:

— Жена моя у тебя? Фиеза?

Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:

— А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?

Кирилл Михеич упрямо повел головой:

— Здесь жена-то или нету?..

Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:

— Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы…

— Нету, значит? — глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.

Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:

— Можно увести. Казаки будут близко — расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.

Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:

— Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи — пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.

— Мужа?

— Обоих. А этот караул ты сними.

Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:

— Ладно.

Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:

— Это для чего?

— Песенку знаешь: «милосердия двери отверзи ми»?..

— А потом?

— Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.

— Ишь…

Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:

— Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть.

Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:

— Которого?

— Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?

— Своих мы против.

В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело:

— Господи помилу… господи помилу… господ поми…

Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек.

— Барахло-то наше поделют? — спросил Кирилл Михеич. — Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.

Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо:

— Слышь, англичанка! Сломашь.

Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал:

— Госпоми… госпоми… госпо…

В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся.

У дверей женский сонный голос спросил:

— Не сходить?..

Другой, тверже:

— Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух… нарастила! Мамонька, ишо дерется!

Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, — подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки.

Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:

— Фиеза! Жена!..

Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости.

— Твое здесь дело, Фиеза?

Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:

— Сиди, Кирилл Михеич… сиди… убью! Не вылазь лучше.

И еще жалобнее:

— Владычица, богородица!.. Сиди лучше.

Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик:

— Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя… Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей…

— Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше…

И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:

— Господи поми… господи по… господи поми…

Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами:

— Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу… никто ничего не знат, ездила в поселок и — только. Ничего не водилась, спальню окрасим… Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение… Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и — будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил — бежите, дескать; куда мне вас… Фиезушка!

Припадочным, тягучим криком надорвалась:

— Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..

Штыком замок — на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди.

— Фиезушка-а…

Обводя тело штыком, кричала:

— Пиши… пиши сейчас… подписку пиши… развод пиши… развожусь… Ты, сволочь!

Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил:

— Вам что угодно?

На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом:

«Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов»…

В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно.

— Параллелограм… — сказал Запус: — ромб… равенство треугольников… Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен?

— Тяжелей.

— Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм… ромб… И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни…

— Насчет жизни — ерунда.

— Пожалуй, ерунда.

Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:

— Табаку бы где-нибудь хорошего достать.