— Поди не поверь — он тебя зараз в тюрьму направит.

— В тюрьме сейчас лучше, чем в твоей деревне, — сказал Дзержинский. — Дома-то лебеду по весне варишь, а в тюрьме хлеба дают, похлебку и воблу. Да и грамоте можно учиться в камере.

— Меня грамоте нагайками поучили, — сказал Пилипченко, — помещик Норкин жандармов позвал, когда голодуха была, сто штук закатили. Ну и что? По сей день мужик лебеду парит.

— Сами поднялись или агитатор приходил?

— Сами. Дети мёрли — терпеть не могли.

— Не сажали тебя после-то?

— Бог миловал.

— Скоро все изменится, — сказал Дзержинский. — Очень скоро. Только солдатам скажи — пусть не глупят, пусть против братьев не идут.

— Слышь, — вздохнул Пилипченко, — ты это… Ты, может, хошь на двор? Мы отвернемся, а после в воздух постреляем — для оправданья-то…

— Я убегу, а товарищей оставлю? Я так не умею.

— Ты, может, сумлеваишься в нас? Мы в спину не станем.

— Я не сомневаюсь. Я объясняю тебе, что не умею бросать друзей.

Пилипченко обернулся к солдатам:

— Поняли, стадо? Вот что значицца верить. А мы друг дружку заложим за мил-душу, если только унтер пальцем погрозит… «Донесение и. д. нач. жандармского управления Варшавского, Ново-Минского и Радиминского уездов Варшавской губернии ком. отд. корп. жанд. от 20 июля 1905 г. №1451. 17 сего июля, около полудня, поездом из города Варшавы прибыли на полустанок Дембе-Вельке, Привислинской железной дороги, около 70 мужчин и женщин и направились в находящийся поблизости лес имения Олесин-Дужий, Ново-Минского уезда. Ввиду полученных ранее негласных сведений, что с этим поездом из Варшавы должны были приехать в Дембе-Вельке и собраться в ближайшем лесу на совещание члены комитета Социал-демократов королевства Польского и Литвы, при помощи местной земской стражи и эскадрона 38 драгунского Владимирского полка, удалось из прибывших упомянутых лиц задержать на месте сборища 40 человек, причем на земле, где находились задержанные, найдено: 1) преступного содержания воззвания — 6 экземпляров, озаглавленного „Под знамя социал-демократии“; 2) два счета о собранных на преступные цели деньгах; 3) печатный лист, озаглавленный „Три конституции или три порядка государственного устройства“, в нем имеется три рубрики: а) „Чего хотят полиция и чиновники? — самодержавной монархии“, в) „Чего хотят самые либеральные буржуа? — конституционной монархии“ и г) „Чего хотят сознательные рабочие (социал-демократы)? — демократической республики“; затем изложены ответы на вопросы: „В чем состоят эти порядки государственного устройства? “ „Какое значение имеют эти порядки государств, устройства? “ и „Для чего должны служить эти порядки государственного устройства? “ — издания газеты „Пролетарий“ Центрального Органа Российской Социал-Демокра-тической Рабочей Партии; 4) приложение к №7 „Социал-Демократа“ — „Письма матросов в Черноморском флоте“ — преступного содержания; 5) рукопись, озаглавленная „Проект организационного статуса Социал-демократов королевства Польского и Литвы для представления V съезду партии в 1905 году“ — преступного содержания; 6)8 экземпляров листа с красным оттиском печати комитета Варшавских социал-демократов королевства Польского и Литвы, озаглавленного „Лист сборов на средства агитации“, причем на каждом имеются записи о количестве собранных денег; 7) незаряженный револьвер неизвестной фабрики, по наружному виду системы „Бульдог“ и 8) значительное количество переписки, находящейся в подробном просмотре, причем имеются записи и письма преступного содержания. В числе задержанных находятся два частных учителя, аптекарь и один без определенных занятий, остальные же из рабочего класса. Задержанный Иван Эдмундович Кржечковский означенный револьвер и несколько записок, из которых часть преступного содержания, признал своими. Об изложенном считаю долгом донести Вашему Превосходительству и присовокупить, что мною по настоящему делу возбуждено дознание в порядке 1035 ст. уст. угол, судопр. Ротмистр Сушков».

Утром Дзержинский от неожиданности замер, увидав в «арестантской хате» Юзефа Красовского, из боевой группы: тот пришел в одежде булочника и сбросил со спины мешок с хлебом.

— Сбегайтесь, арестантики, — шумел он, — буханочка ситного две копейки, прямо с пода, корочка прижарена!

Подвинувшись к Дзержинскому, быстро шепнул:

— В Варшаве демонстрации. Здесь — тоже. Я сниму мою одежду, мукой измажешь лицо, уходи вместо меня…

— Я никуда не уйду. Я не могу бросить товарищей.

— Людей соберешь, сделаешь налет, отобьете всех нас.

— Нет. Не надо. Все равно это не надолго.

— Юзеф, таково мнение комитета — тебе надо уходить!

Унтер вошел в комнату, прикрикнул:

— Пекарь! Деньги взял, ноги — салазкой, пшел! Давай-давай, пока не вытолкал! «ЗАПИСКА ПОМОЩНИКА НАЧАЛЬНИКА ОТДЕЛЕНИЯ ПО ОХРАНЕНИЮ ПОРЯДКА И ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ В Г. ВАРШАВЕ. Июля 30 дня 1905 г. г. Варшава. Читал Зам. Варшавского Обер-полицмейстера полковник А. МЕЙСНЕР. ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ГОСПОДИНУ ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ. СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО В дополнение записки от 26-го сего июля за №4002 имею честь доложить Вашему Превосходительству, что один из задержанных на сходке, указанный в приложенном к той же записке списке, назвавшийся Яном Эдмундовым Кржечковским, на самом деле оказался Феликсом Эдмундовым Дзержинским, розыскиваемым циркуляром Департамента Полиции от 1 июля 1902 г. за №4426. Ротмистр Сушков». «А. Э. Булгак X павильон Варшавской цитадели. 5 сентября 1905 г. Моя Альдонусь, не думай о свидании со мной в тюрьме. Не люблю я свиданий через решетку, при свидетелях, следящих за движением каждого мускула на лице. Такие свидания — это только мука и издевательство над человеческими чувствами, и поэтому специально приезжать не стоит. Увидимся при других обстоятельствах. Ваш Феликс».

Полковник Глазов долго рассматривал лицо Дзержинского, курил медленно, тяжело, со вкусом затягиваясь папиросой, искрошенной чуть не до половины, беседу никак не начинал — выдерживал арестанта.

Дзержинского эти жандармские штучки не волновали, он уже привык за две отсидки к «номерам» всякого рода, поэтому начала допроса ждал спокойно, прислушиваясь к гомонливому переклику воробьев, к капели в водосточных трубах: только-только прошел дождь с грозой, и в воздухе пахло особой прозрачной свежестью — такая только весной бывает, летом

— в редкость.

— Феликс Эдмундович, как с легкими? — спросил наконец Глазов. — По-прежнему страдаете или швейцарский отдых сказался положительно?

— Ян Эдмундович, — поправил его Дзержинский. — Вы спутали мое имя.

— Да будет вам. Я ведь ровно как три года этой встречи жду. Очень жду, очень. Но если хотите поиграться, извольте: Ян Эдмундович.

Глазов затушил папироску, достал из стола газеты — «Биржевые ведомости», «Русь», «Искру», «Червоны Штандар», «Вперед», подвинул их Дзержинскому:

— Изголодались в камере без новостей? Почитайте, а я пока спрошу нам чая.

Он выглянул в коридор, крикнул унтера:

— Два богдановских чая и сушек.

— Богдановского не подвозят ноне, ваше высокоблагородие, — откликнулся унтер, — только китайский, с жасминной вонью.

— Ну, подай какой есть.

— Я спрошу, — может, еще воды не накипятили.

— Спроси, милейший, спроси, только поворачивайся, не стой увальнем.

Вернувшись к столу, Глазов снова уютно устроился в кресле и картинно вытянул длинные, тонкие в лодыжках ноги.

— Бордель в стране полнейший, — углубившись в работу с ногтями (снова перламутровый ножичек, дамский, игрушечка, а не ножичек), заметил Глазов, — порядка никакого, каждый тянет к себе, каждый верует в свою правоту, а страна идет к хаосу, скоро кормить людей будет нечем.

— Кто виноват? — не отрываясь от газеты, спросил Дзержинский.

— Мы, — вздохнул Глазов. — Мы, Ян Эдмундович, мы.

— Полиция?

— Полиция — частность. «Мы» — я имею в виду власть предержащие. Молодая государственность: после великих-то реформ Александра Второго сорок пять лет всего прошло, сорок пять. Это ли срок для истории? А потом наш общинный, врожденный консерватизм — думаете, в шестидесятых годах не было оппозиции реформе? Ого! На этом Тургенев обессмертил себя.