— Напротив, государыня, чрезвычайно важные, но я подумал, что если въеду во двор Тюильри в почтовой карете, покрытой грязью и пылью, то привлеку к себе любопытство. Только что король рассказывал мне, как зорко за вами присматривают, и, слушая его, я похвалил себя за эту меру предосторожности, которую принял, явившись пешком и в мундире, как простой офицер, вернувшийся ко двору после одной-двух недель отсутствия.

Королева конвульсивно сжала руку Шарни; видно было, что у нее оставался еще один вопрос, но ей стоило большого труда его сформулировать, тем более что он был для нее самым важным.

И она решила преподнести его в другой форме.

— Ах да, — сдавленным голосом выговорила она, — я и забыла, что в Париже у вас есть пристанище.

Шарни вздрогнул: только теперь ему открылась цель всех этих расспросов.

— У меня? Пристанище в Париже? — переспросил он. — Где, ваше величество?

Королева с усилием ответила:

— А как же! На улице Кок-Эрон. Разве графиня живет не там?

Шарни чуть не взвился на дыбы, как лошадь, которую удар шпоры задел по незажившей ране; но в голосе королевы сквозила такая нерешительность, такая мучительная боль, что ему стало жаль ее: сколько она должна была перестрадать, с ее гордостью, с ее самообладанием, чтобы так обнажить свои чувства!

— Государыня, — сказал он с глубокой печалью, которая, быть может, относилась не только к страданиям королевы, — мне казалось, я уже имел честь говорить вам перед отъездом, что дом госпожи де Шарни — не мой дом. Я остановился у брата, у виконта Изидора де Шарни, и у него переоделся.

Королева радостно вскрикнула и, быстро опустившись на колени, поднесла к губам руку Шарни.

Но он, не уступая ей в проворстве, взял ее за обе руки и поднял.

— Ваше величество! — воскликнул он. — Что вы делаете?

— Я вас благодарю, Оливье, — сказала королева с такой нежностью, что на глаза Шарни навернулись слезы.

— Благодарите меня? — отозвался он. — О Господи, за что?

— За что? Вы спрашиваете — за что? — воскликнула королева. — Да за единственный миг счастья, который выпал мне впервые с вашего отъезда.

Господи, я знаю, ревность — это нелепица и безумие, но она достойна жалости. Было время, вы тоже ревновали, Шарни, сегодня вы этого не помните. О, мужчины! Ревнуя, они счастливы: они могут сражаться со своими соперниками, убить их или быть убитыми; ну, а женщины могут только плакать, хоть и понимают, что слезы их бесполезны и пагубны; ведь мы прекрасно знаем, что наши слезы не приближают к нам тех, ради кого мы их проливаем, но часто отдаляют еще сильнее; однако таково любовное головокружение: видя пропасть, не бежишь от нее, а бросаешься в бездну. Благодарю вас еще раз, Оливье: вот видите, я уже развеселилась, я больше не плачу.

И в самом деле, королева попыталась рассмеяться, но страдания словно отучили ее радоваться, и смех ее прозвучал так уныло, так горестно, что граф содрогнулся.

— О Господи, — прошептал он, — неужто вы так страдали?

Мария Антуанетта молитвенно сжала руки.

— Хвала Всевышнему, — сказала она, — в день, когда он постигнет глубину моего горя, у него недостанет сил отказать мне в любви!

Шарни почувствовал, что его увлекают вниз по склону, на котором рано или поздно он не сумеет остановиться. Он сделал усилие, как конькобежец, который с риском проломить лед, по которому скользит, выгибается назад, чтобы затормозить.

— Государыня, — сказал он, — не позволите ли вы мне все же поделиться с вами плодами моего столь долгого отсутствия, рассказав, что мне посчастливилось для вас сделать?

— Ах, Шарни, — отвечала королева, — мне больше по душе было то, что вы говорили сейчас, но вы правы: нельзя позволять женщине слишком надолго забывать, что она королева. Рассказывайте, господин посол: женщина получила все, чего была вправе ожидать; королева внимает вам.

Тут Шарни поведал ей обо всем: как его послали к г-ну де Буйе, как граф Луи приехал в Париж, как он, Шарни, от куста к кусту изучил дорогу, по которой предстоит бежать королеве, и, наконец, как он объявил королю, что осталось лишь приступить к материальному воплощению этого плана.

Королева слушала Шарни с превеликим вниманием и с огромной благодарностью. Ей казалось невозможным, чтобы обычная преданность была способна на такой подвиг. Только любовь, пламенная и заботливая любовь могла предусмотреть все препятствия и изобрести способы превозмочь и преодолеть их.

Итак, она дала ему рассказать все от начала и до конца. Когда он договорил, она спросила, глядя на него с невыразимой нежностью:

— Значит, вы в самом деле будете счастливы, Шарни, если вам удастся меня спасти?

— И вы еще спрашиваете меня об этом, государыня? — воскликнул граф. Да это все, о чем я мечтаю, и, если мне удастся добиться успеха, это будет главной гордостью моей жизни!

— Я предпочла бы, чтобы это было просто наградой за вашу любовь, печально заметила королева. — Но это неважно… Не правда ли, ваше пламенное желание состоит в том, чтобы великий труд спасения короля, королевы и дофина Франции осуществился вашими силами?

— Я ожидаю лишь вашего одобрения, чтобы посвятить этому труду свою жизнь.

— Да, понимаю, мой друг; и к этому труду не должно примешиваться никакое постороннее чувство, никакая человеческая приязнь. Немыслимо, чтобы мой супруг и мои дети были спасены рукой, которая не осмелится оказать им поддержку, когда они устремятся по этому пути, который мы должны проделать вместе. Вверяю вам наши жизни, брат мой, но и вы в ваш черед сжалитесь надо мной не правда ли?

— Сжалюсь над вами, государыня?.» — сказал Шарни.

— Да. Вы не пожелаете, чтобы в тот миг, когда мне понадобятся все силы, все мужество, все присутствие духа, — быть может, это безумная мысль, но чего вы хотите! Бывают люди, которые боятся ходить ночью из-за страха перед привидениями, в которые днем они не верят, — вы не пожелаете, чтобы все погибло из-за неисполненного обещания, из-за нарушенного слова? Вы не пожелаете этого?.»

Шарни перебил королеву.

— Государыня, — сказал он, — я желаю спасения вашего величества; я хочу с честью завершить начатый труд и признаюсь вам, я в отчаянии от того, что могу принести вам лишь такую ничтожную жертву: клянусь вам не видеться с графиней де Шарни иначе как с разрешения вашего величества.

И, отвесив королеве почтительный и холодный поклон, он удалился, а она, похолодев от тона, которым он произнес эти слова, даже не попыталась его удержать.

Но едва за Шарни затворилась дверь, она горестно вскрикнула, ломая руки:

— О, лучше бы он дал клятву не видеться со мной, но любил меня, как любит ее!

На другой день, девятнадцатого июня, около восьми часов утра, Жильбер расхаживал большими шагами по своей квартире на улице Сент-Оноре, время от времени подходя к окну и выглядывая с таким видом, словно нетерпеливо ждал посетителей, которые все никак не приедут.

В руке он держал сложенный вчетверо лист бумаги, буквы и печати на котором просвечивали с обратной стороны листа. Несомненно, это была весьма важная бумага; за время этого тревожного ожидания Жильбер дважды или трижды развернул ее, перечитал, снова сложил, чтобы вскоре опять развернуть.

Наконец стук кареты, остановившейся у дверей, заставил его со всех ног броситься к окну, но было поздно: посетитель, приехавший в этой карете, уже входил в дом.

Однако Жильбер явно не сомневался в том, кто именно был его посетитель; отворив дверь в переднюю, он сказал:

— Бастьен, отворите графу де Шарни, я его жду.

И, в последний раз развернув бумагу, он вновь стал ее перечитывать, но тут Бастьен, вместо того чтобы доложить о графе де Шарни, объявил:

— Его сиятельство граф Калиостро.

Мысль Жильбера находилась в тот миг так далеко от этого имени, что он содрогнулся, словно перед его взглядом сверкнула молния, предвестница грома.

Он поспешно сложил бумагу и спрятал ее в карман сюртука.