И он уверенно шагнул под мрачные своды Ратуши, поднялся по лестнице, вошел в комнату, куда обыкновенно заводили осужденных и потому носившую название комнаты разоблачений.

Там его ожидали трое одетых в черное господ; среди них маркиз де Фавра узнал секретаря суда, обратившегося к нему на паперти Собора Парижской Богоматери.

У осужденного были связаны руки, и потому он не мог писать сам: он стал диктовать завещание.

В свое время много толков вызвало завещание Людовика XVI, как и завещание любого короля. У нас перед глазами завещание маркиза де Фавра, и единственное, что мы можем посоветовать нашим читателям: «Прочтите и сравните».

Продиктовав завещание, маркиз де Фавра попросил, чтобы ему дали его прочитать и подписать.

Ему развязали руки. Он прочел завещание, исправил три допущенные секретарем орфографические ошибки и подписал в конце каждой страницы: «Май де Фавра».

Засим он протянул руки, с тем чтобы ему снова их связали, что сейчас же и сделал палач, ни на шаг не отступавший от осужденного.

Составление завещания заняло более двух часов. Ожидавший с самого утра народ стал терять терпение: многие пришли не позавтракав, рассчитывая пообедать после казни, и теперь сильно проголодались.

В ропоте толпы слышались угрозы, уже не в первый раз звучавшие на этой площади: те же слова раздавались здесь в день убийства де Лоне, а также в то время, когда повесили Фулона и выпустили кишки Бертье.

Да кроме того простой люд стал подумывать о том, что Фавра помогли бежать через какую-нибудь потайную дверь.

В этой обстановке кое-кто уже предлагал повесить офицеров муниципальной гвардии вместо Фавра и разнести Ратушу по камням.

К счастью, около девяти часов вечера осужденный вновь появился на пороге. Солдатам в оцеплении раздали факелы; во всех выходивших на площадь окнах зажгли свет. Только виселица тонула в таинственной и пугающей темноте.

Появление осужденного было встречено дружными криками; в пятидесятитысячной толпе, заполнившей площадь, произошло движение.

На сей раз было совершенно ясно, что он не только не сбежал, но и не сбежит.

Фавра огляделся.

На губах его мелькнула характерная для него усмешка, и он пробормотал, обращаясь к самому себе:

— Ни одной кареты! Ах, до чего забывчива знать! К графу де Горну она была расположена больше, чем ко мне.

— Это потому, что граф де Горн был убийцей, а вы — мученик! — ответил ему чей-то голос.

Фавра обернулся и узнал ярмарочного силача, которого он уже дважды встречал на своем пути.

— Прощайте, сударь, — сказал ему Фавра, — надеюсь, что при случае вы дадите свидетельские показания в мою пользу.

Решительно спустившись по ступеням, он направился к эшафоту.

В ту минуту, как он поставил ногу на нижнюю ступеньку виселицы, кто-то крикнул:

— Прыгай, маркиз!

В ответ раздался низкий и звучный голос осужденного:

— Граждане! Я умираю невиновным! Помолитесь за меня Богу!

На четвертой ступеньке он опять остановился и столь же решительно и громко, как в первый раз, повторил:

— Граждане! Помогите мне своими молитвами… Я умираю невиновным!

Дойдя до последней, восьмой ступеньки, он в третий раз проговорил:

— Граждане! Я умираю невиновным: молитесь за меня Богу!

— Так вы все-таки не хотите, чтобы вас спасли? — спросил его один из помощников палача, поднимавшийся вместе с ним по лестнице.

— Спасибо, друг мой, — отвечал Фавра. — Бог вознаградит вас за ваши добрые намерения!

Подняв голову и взглянув на палача, который, казалось, ожидал приказаний, вместо того чтобы приказывать самому, Фавра молвил:

— Исполняйте свой долг!

Едва он произнес эти слова, как палач толкнул его, и тело маркиза закачалось в воздухе.

Пока толпа шумела и волновалась, упиваясь зрелищем на Гревской площади, пока некоторые любители хлопали в ладоши и кричали «бис», словно после куплета водевиля или оперной арии, одетый в черное молодой человек соскользнул с афишной тумбы и, рассекая толпу, пробрался к Новому мосту, вскочил в экипаж без гербов и приказал кучеру:

— Гони в Люксембург!

Кучер пустил лошадей вскачь.

Экипаж этот с большим нетерпением ждали три человека.

Это были граф Прованский и два дворянина, имена которых мы уже упоминали в этой истории; впрочем, их незачем сейчас повторять.

Они ждали возвращения кареты с тем большим нетерпением, что собирались сесть за стол еще в два часа, но беспокойство не позволяло им этого сделать.

Повар тоже был в отчаянии: он уже в третий раз принимался за ужин; через десять минут и этот ужин будет готов, а через четверть часа снова будет никуда не годен.

Итак, ожидание достигло предела, когда наконец со двора донесся стук колес.

Граф Прованский подбежал к окну, но успел лишь заметить, как кто-то соскочил с подножки кареты и тенью метнулся к входу во дворец.

Граф бросился от окна к двери; однако прежде чем будущий король Франции успел добежать до двери, она распахнулась, и на пороге появился одетый в черное молодой человек.

— Ваше высочество! — молвил он. — Все кончено. Маркиз де Фавра умер, не произнеся ни одного лишнего слова.

— Значит, мы можем спокойно сесть за стол, дорогой Луи.

— Да, ваше высочество… Клянусь честью, это был достойный дворянин!

— Я совершенно с вами согласен, дорогой мой, — отвечал принц. — Мы выпьем на десерт по стаканчику констанского за упокой его души. Прошу к столу, господа!

Двустворчатая дверь распахнулась, и знатные сотрапезники перешли из гостиной в столовую.

Через несколько дней после казни, описанной нами во всех подробностях, дабы показать нашим читателям, на какую благодарность королей и принцев могут рассчитывать те, кто жертвует ради них своей жизнью, какой-то господин на коне серой масти в яблоках медленно ехал по улице Сен-Клу.

Неторопливый шаг не следовало объяснять усталостью коня или ездока: и тот и другой были в пути совсем недолго. Об этом нетрудно было догадаться: пена слетала с губ коня не потому, что всадник его чрезмерно понукал, но, напротив, оттого, что он его упрямо сдерживал. Сам всадник — и это становилось понятно с первого взгляда — был дворянином; на его костюме не было ни единого пятнышка, что свидетельствовало о внимательности, с которой он объезжал на дороге грязь.

Всадник ехал медленно потому, что его занимала какая-то важная мысль, да еще, может быть, потому, что ему необходимо было прибыть к определенному часу, который еще не наступил.

Это был господин лет сорока с крупной головой и толстыми щеками; у него было некрасивое, но выразительное лицо, покрытое оспинами. Человек этот легко менялся в лице, его глаза были готовы метнуть молнию, в складках рта притаилась насмешка — вот как выглядел человек, призванный, что сразу было заметно, занять важное место в этой истории и наделать много шуму.

Впрочем, казалось, что его уже коснулась одна из тех органических болезней, против которых бессильны даже самые стойкие характеры: лицо его было серо-землистого оттенка, глаза покраснели от утомления, щеки обвисли; он начал полнеть, и эта тучность была нездоровой. Вот как выглядел только что представленный нами читателю господин.

Поднявшись вверх по улице, он без колебаний въехал во внутренний двор дворца и стал оглядываться.

Справа между двумя постройками, образовавшими нечто вроде тупика, его ждал человек.

Он подал знак всаднику приблизиться.

Одна из дверей была незаперта. Ожидавший человек вошел в нее, всадник последовал за ним и оказался в Другом дворе.

Там человек остановился — он был одет в камзол, короткие штаны и жилет черного цвета, — потом, оглядевшись и убедившись в том, что поблизости никого нет, он направился к всаднику со шляпой в руках.

Тот подался к нему навстречу: пригнувшись к шее коня, он вполголоса спросил:

— Господин Вебер?

— Его сиятельство граф де Мирабо? — спросил тот вместо ответа.