Как помнят читатели, именно в это время Андре увозила Себастьена из Тюильри, а доктор Жильбер беседовал с королем. И потому Питу не нашел ни доктора Жильбера, ни Себастьена, но он застал в доме Бийо.

Бийо ничего не слыхал о Себастьене и понятия не имел о том, в котором часу должен вернуться Жильбер.

Несчастный Питу был до такой степени взволнован, НО что даже не подумал заговорить с Бийо о Катрин. Он то И дело жаловался на то, что его, к несчастью, не оказалось дома в то время, когда заходил Себастьен.

Так как он захватил с собой письмо Себастьена, чтобы в случае необходимости оправдаться в глазах доктора, он стал перечитывать это письмо, что уж вовсе было напрасно, потому что он и без того знал письмо назубок.

Так в тоске и печали проходило время для Питу и Бийо с восьми вечера до двух часов ночи.

Ах, до чего долгими им показались эти шесть часов! Чтобы прийти из Виллер-Котре в Париж, Питу понадобилось немногим больше.

В два часа ночи послышался стук молотка в дверь, уже в десятый раз с тех пор, как пришел Питу.

Каждый раз, как слышался стук, Питу скатывался с лестницы и, несмотря на то, что ему предстояло преодолеть сорок ступеней, он оказывался внизу в ту минуту, как привратник дергал за шнурок.

Однако всякий раз надежда его оказывалась обманутой: ни Жильбер, ни Себастьен не появлялись, и он снова медленно и печально поднимался к Бийо.

Наконец, как мы уже сказали, он спустился вниз еще проворнее, и его нетерпение было вознаграждено, когда он увидел, что вернулись и отец и сын, доктор Жильбер и Себастьен.

Жильбер поблагодарил Питу, как того и заслуживал славный малый, то есть пожал ему руку; он подумал, что после того, как юноша прошел пешком восемнадцать миль да еще провел без сна н отдыха шесть часов, путешественнику необходимо отдохнуть: он пожелал ему доброй ночи и отправил спать.

С той минуты, как Себастьен нашелся, Питу думал только о Катрин; он понял, что настало время поговорить по душам с Бийо. Он сделал Бийо знак следовать за ним.

Жильбер пожелал сам ухаживать за Себастьеном. Он осмотрел кровоподтек на его груди, приложил ухо к телу в нескольких местах; потом, убедившись, что дыхание его ничем не стеснено, он устроился в кресле рядом с постелью мальчика; несмотря на довольно сильную лихорадку, тот вскоре заснул.

Жильбер подумал вот о чем: судя по тому, что перенес он сам, Андре, должно быть, испытывает сильное беспокойство; он кликнул камердинера и приказал ему немедленно отправляться на ближайшую почту, дабы Андре как можно раньше получила его письмо; в нем было сказано следующее:

«Не волнуйтесь, мальчик нашелся, ему ничто не угрожает».

На следующее утро Бийо попросил у Жильбера позволения войти к нему.

Добродушно улыбаясь, Питу выглядывал из-за спины Бийо, в лице которого Жильбер приметил выражение печали.

— Что случилось, друг мой? Что вы хотите мне сообщить? — спросил доктор.

— А то, господин Жильбер, что вы хорошо сделали, задержав меня здесь: ведь я был вам нужен, вам и родине; однако пока я оставался в Париже, дома дела пошли плохо.

Да не подумает читатель, что Питу открыл тайну Катрин и рассказал о ее отношениях с Изидором. Нет, благородное сердце бравого командующего Национальной гвардией Арамона было не способно на предательство. Он лишь сообщил Бийо, что урожай в этом году плох, что рожь не уродилась, что пшеницу побило градом, что амбары заполнены только на треть и что он нашел Катрин без чувств на дороге из Виллер-Котре в Писле.

Бийо не слишком встревожили неурожаи ржи и засыпка зерна; однако он сам едва не лишился чувств, узнав об обмороке Катрин.

Славный папаша Бийо твердо знал, что такая бойкая и крепкая девушка, как Катрин, не сомлеет на большой дороге без всякой причины.

Он замучил Питу расспросами, и, как ни сдержан был Питу в своих ответах, Бийо не раз покачал головой со словами:

— Ага, ага, ну, думаю, пора мне домой!

Жильбер, накануне испытавший страх за судьбу сына, понял, что творится в душе Бийо, когда тот посвятил его в новости, принесенные Питу.

— Отправляйтесь, дорогой Бийо, раз вас призывают ферма, земля и семейные дела, — молвил доктор, — но не забывайте, что во имя родины я в случае необходимости могу вас вызвать.

— Одно ваше слово, господин Жильбер, — отвечал славный фермер, — и через двенадцать часов я буду в Париже.

Обняв Себастьена, состояние которого после благополучно проведенной ночи было вне опасности; пожав изящную маленькую руку Жильбера обеими своими огромными лапами, Бийо отправился на ферму, он думал, что оставляет ее на неделю, а пробыл в отсутствии три месяца.

Питу последовал за ним, унося с собой подарок доктора Жильбера — двадцать пять луидоров, предназначавшихся на обмундирование и вооружение Национальной гвардии Арамона. Себастьен остался у отца.

Прошло около недели между описанными нами событиями и тем днем, когда мы снова возьмем читателя за руку и приведем его во дворец Тюильри, который станет отныне главным местом грядущих трагических событий, О Тюильри! Роковое наследство, завещанное королевой Варфоломеевской ночи, иностранкой Екатериной Медичи своим потомкам и преемникам; чарующий дворец, влекущий к себе для того, чтобы поглотить… Что же за непреодолимое влечение в твоем зияющем портике, заглатывающем коронованных безумцев, жаждущих королевского сана и считающих себя истинными помазанниками лишь тогда, когда они проведут хоть одну ночь под твоими цареубийственными лепными потолками? А ты выплевываешь их одного за другим, и вот, этот — обезглавленный труп, а тот — изгнанник, лишенный короны…

Несомненно, в твоих камнях, словно выточенных самим Бенвенуто Челлини, заключено какое-то страшное колдовство; под твоим порогом, должно быть, таится некая смертоносная сила. Вспомни последних королей, которых довелось тебе принимать в своих стенах, и скажи, что ты с ними сделал! Из пяти венценосных особ лишь одной ты позволил мирно уйти к праотцам, с четырьмя же другими королями, которых требует у тебя история, ты расправился по-своему: одного отправил на эшафот, трех других — в изгнание!

В один прекрасный день Национальное собрание в полном составе пожелало, пренебрегая опасностью, занять место королей; посланцы народа решили сесть там, где раньше сидели избранники монарха. С этой минуты у них закружились головы, с этой минуты Национальное собрание стало распадаться само собой: одни сложили головы на эшафоте, другие канули в бездну изгнания; странным образом оказались похожи судьбы Людовика XVI и Робеспьера, Колло д'Эрбуа и Наполеона, Билло-Варенна и Карла X, Вадье и Луи-Филиппа.

О Тюильри! Тюильри! Только безумец может осмелиться перешагнуть твой порог и войти туда, куда входили Людовик XVI, Наполеон, Карл Х и Луи-Филипп, ибо рано или поздно выйти придется через ту же дверь, что и они!

Мрачный дворец! Каждый из них входил в твою ограду под приветственные возгласы толпы, и твой двойной балкон видел, как один за другим они с улыбкой выходили навстречу приветствиям, веря в пожелания и обещания толпы; однако, едва усевшись под царственными сводами, каждый из них действовал ради самого себя, вместо того, чтобы порадеть о народе; и наступал день, когда народ замечал это и выставлял его за дверь, как неверного управляющего, или наказывал, как неблагодарного господина.

Бледное утреннее солнце осветило на дворцовой площади Тюильри взволнованную толпу, радовавшуюся возвращению своего короля и жаждавшую его лицезреть после страшного шумного шествия 6 октября по колено в грязи и крови.

Весь следующий день Людовик XVI принимал у себя представителей новой власти, а народ все это время ждал на улице, искал его глазами, выслеживал в окнах; если кому-нибудь из зрителей казалось, что он заметил короля, он издавал радостный крик и показывал на него соседу со словами:

— Видите? Видите? Вот он!

К полудню стало очевидно, что королю просто необходимо показаться на балконе; толпа приветствовала его криками «браво» и аплодисментами.