Офицеры кивнули. Им было предложено отдать жизнь просто, они так же просто согласились.
— В таком случае, господа, вот, как мне кажется, что нам предстоит сделать, — продолжал герцог де Шуазель. — Заслышав первый выстрел, первые крики с улицы, мы бросимся в первую комнату и убьем всякого, кто там окажется, захватим лестницу и окна… Здесь три окна: трое из нас будут их защищать; семеро других встанут на лестнице; хорошо, что эта лестница — винтовая, тем легче будет обороняться, потому что каждый из нас будет иметь возможность сразиться разом с пятью-шестью нападающими. Тела тех из нас, кто погибнет в схватке, послужат защитой другим; готов поставить сто очков против одного, что войска овладеют городом раньше, чем мы будем перерезаны все до одного, но ежели это все-таки произойдет, то место, которое мы займем в истории, будет достойной наградой за нашу преданность.
Молодые люди пожали друг другу руки, как, должно быть, делали перед сражением спартанцы; потом каждый из них занял свое место перед боем: оба телохранителя и Изидор де Шарни, — ему отвели место, хотя виконта в это время не было в доме, — должны были занять оборону у выходящих на улицу окон; герцог де Шуазель встал внизу у лестницы; за ним, немного выше по лестнице — граф де Дамас, потом г-д де Флуарак, г-н Фук и двое других унтер-офицеров драгунского полка, сохранивших верность графу де Дамасу.
В то время, как они распределяли между собой места, с улицы донесся ропот.
Это подходила вторая депутация, возглавляемая Сосом, без которого, похоже, не обходилась ни одна депутация; кроме него туда входили командующий национальной гвардией Ганноне и три или четыре офицера муниципалитета.
Они представились; король подумал, что они пришли доложить о том, что карета готова, и приказал их пропустить.
Они вошли; молодые офицеры, пристально следившие за каждым жестом, каждым движением, заметили на лице Coca нерешительность, а в выражении лица Ганноне
— решимость, что не предвещало ничего хорошего.
Тем временем Изидор де Шарни поднялся наверх, шепнул несколько слов королеве и торопливо вышел.
Королева отступила на шаг, побледнела и схватилась рутой за кровать, где спали дети.
Король вопросительно поглядывал на посланцев коммуны, ожидая, когда они заговорят.
Те, не говоря ни слова, поклонились королю.
Людовик XVI сделал вид, что не понимает их намерений.
— Господа! — молвил он. — Французы только забылись на время, ведь их привязанность к королю очень сильна. Устав от постоянных обид, которые мне наносят я столице, я решил удалиться в провинцию, где еще горит священный огонь верности; там я могу быть уверен в том, что вновь обрету прежнюю любовь народа. Посланцы снова поклонились.
— Я готов доказать, что доверяю своему народу, продолжал король. — Я заберу с собой эскорт, состоящий наполовину из Национальной гвардии, наполовину из пехотинцев, и он будет сопровождать меня до Монмеди, куда я решил удалиться. Засим, господин командующий, прошу вас лично выбрать людей, которые будут меня сопровождать, а также прикажите запрягать в мою карету лошадей.
Наступила минутная заминка: Сос ждал, что будет говорить Ганноне, а Ганноне надеялся, что слово возьмет Сос.
Наконец, Ганноне с поклоном отвечал королю:
— Государь! Я с величайшим удовольствием исполнил бы волю короля; однако существует статья Конституции, запрещающая королю выезжать за пределы королевства, а французским гражданам — способствовать бегству короля.
Король вздрогнул.
— И потому, — продолжал Ганноне, жестом прося у короля позволения договорить, — прежде чем король проедет через город, Вареннский муниципалитет принял решение послать в Париж гонца и подождать ответа Национального собрания.
Король почувствовал, как у него на лбу выступил пот; королева тем временем покусывала от нетерпения бескровные губы, а принцесса Елизавета воздела руки и устремила взгляд к небесам.
— Полно, господа! — молвил король с достоинством, возвращавшимся к нему в трудные минуты. — Разве я не вправе ехать туда, куда мне заблагорассудится? В таком случае я — в худшем рабстве, чем последний из моих подданных!
— Государь! — отвечал командующий Национальной гвардией. — Вы по-прежнему вправе делать то, что вам хочется; но все люди, и король и простые граждане, связаны клятвой; вы принесли клятву, так первым исполняйте закон, государь! Это не только хороший пример, но и обязанность.
Тем временем герцог де Шуазель вопросительно взглянул на королеву и, получив утвердительный ответ, пошел вниз.
Король понял, что если он покорно воспримет такой бунт сельского муниципалитета, — а, на его взгляд, это был настоящий бунт, — можно будет считать, что он пропал!
Ему, кстати сказать, был не внове этот революционный дух, который Мирабо пытался победить в провинции и который король уже видел в Париже 14 июля, 5
— 6 октября и 18 апреля, в тот самый день, когда король, вознамерившись испытать возможности своей свободы, решил отправиться в Сен-Клу и был остановлен толпой.
— Господа! Это — насилие! — молвил король. — Однако я не настолько беспомощен, как это может показаться. У меня есть здесь, за дверью, около сорока верных людей, а вокруг Варенна — десять тысяч солдат; приказываю вам, господин командующий, незамедлительно приготовить мою карету к отъезду. Вы слышите? Я приказываю! Такова моя воля!
Королева подошла к королю и шепнула:
— Хорошо! Хорошо, государь! Лучше поставить на карту нашу жизнь, чем забыть честь и достоинство.
— А что будет, если мы откажемся повиноваться вашему величеству? — поинтересовался командующий Национальной гвардией.
— А будет те, что я употреблю силу, и вы понесете ответственность за кровь, которую я не хотел проливать; в этом случае ее, по существу, прольете, вы!
— Пусть будет так, государь! — кивнул командующий. — Попробуйте позвать своих гусаров; тогда я брошу клич национальной гвардии.
И он пошел из комнаты прочь.
Король и королева в ужасе переглянулись; возможно, ни он, ни она не решились бы на последнюю попытку, если бы, оттолкнув старуху, молившуюся около кровати, жена прокурора Coca не подошла в эту минуту к королеве и не сказала со свойственной простолюдинкам грубой прямотой:
— Эй, госпожа, так вы и впрямь королева, а? Ее величество обернулась на этот окрик, почувствовав, что ее королевское достоинство ущемлено.
— Да! — отвечала королева. — Так я, во всяком случае, думала еще час назад.
— Ну, раз вы — королева, — нимало не смущаясь, продолжала г-жа Сос, — я вам предлагаю двадцать четыре мильона в обмен на ваше место. Местечко-то теплое, кажись, вам ведь недурно платят… Чего ж вы его хотите бросить?
Королева простонала и поворотилась к королю:
— Ах, я на все, на все, на все готова, лишь бы не слышать подобных оскорблений!
Подхватив спящего дофина на руки, она подбежала к окну и, распахнув его, обернулась к королю.
— Давайте покажемся народу и посмотрим, весь ли он заражен. В этом случае мы должны воззвать к солдатам и подбодрить их словом и жестом. Это самое малое, что мы можем сейчас сделать для тех, кто готов за нас умереть!
Король машинально последовал за ней, и они вместе вышли на балкон.
Вся площадь, насколько хватало глаз, представляла собой бурлящую лаву.
Половина гусаров герцога де Шуазеля была спешена, другие были верхом на лошадях; первых хитростью ссадили с коней и теперь они затерялись в толпе обывателей, их захлестнуло общее воодушевление, они не противились тому, что их коней уводят с площади: эти солдаты были потеряны для короля. Другие, остававшиеся на лошадях, пока еще повиновались герцогу де Шуазелю державшему перед ними по-немецки речь, а они показывали своему полковнику на бывших товарищей, изменивших приказу.
В стороне от всех стоял Изидор де Шарни с охотничьим ножом в руках; он был совершенно равнодушен к происходившему, поджидая одного человека, как охотник в засаде подстерегает дичь.
