— Бернд сморщился, словно от внезапной боли.

— Извини, я наверное, задала слишком личный вопрос, — смутилась Ребекка.

— Ничего, я отвечу, — сказал он. — Я спросил ее напрямую, и она призналась.

— Но что вызвало у тебя подозрение?

— Уйма разных мелочей.

Ребекка перебила его:

— Звонит телефон, ты берешь трубку, кто — то несколько секунд молчит, а потом короткие гудки.

Он кивнул.

— И еще, продолжала она, — твой обожаемый человек рвет в туалете записку на мелкие кусочки и спускает их в унитаз. В выходной его неожиданно вызывают на совещание. Вечером он тратит два часа на какую — то писанину и тебе ее не показывает.

— Дорогая, — с грустью заметил Бернд, — ты говоришь о Гансе.

— Наверное, у него есть любовница? — Она отложила бутерброд — аппетит пропал. — Как думаешь? Скажи честно.

— Мне очень жаль.

Однажды Бернд поцеловал ее, четыре месяца назад, в последний день учебной четверти. Они прощались перед зимними каникулами и желали друг другу веселого Рождества. Он слегка сжал ее руку, наклонился и поцеловал ее в губы.

Она сказала, чтобы он никогда больше не делал этого, и что она хотела бы оставаться его другом. А когда они вернулся в школу в январе, они сделали вид, что ничего особенного не произошло. Он даже сказал ей несколько недель спустя, что идет на свидание с некой вдовой его возраста.

Ей не хотелось пробуждать безнадежные желания, но Бернд был единственным человеком, с кем она могла поговорить, кроме своей семьи, и ей не хотелось волновать их пока что.

— Я была так уверена, что Ганс любит меня, — вымолвила она, и у нее на глаза навернулись слезы. — И я люблю его.

— Возможно, и он любит тебя. Просто некоторые мужчины не могут устоять перед искушением.

Ребекка не знала, удовлетворяет ли Ганса их сексуальная жизнь. Он никогда не выражал недовольства, хотя они занимались любовью только раз в неделю, что, она считала, не так часто для новобрачных.

— Все, что я хочу, — это иметь свою семью, такую же, как у моей матери, чтобы все друг друга любили, поддерживали и защищали, — сказала она. — Я думала, что с Гансом так и будет.

— Может быть, еще не все потеряно, — попытался утешить ее Бернд. — Увлечение другой женщиной не обязательно означает конец брака.

— В первый год?

— Согласен, в этом нет ничего хорошего.

— Что мне делать?

— Тебе нужно поговорить с ним. Он может признать это, может отрицать, но он будет знать, что ты об этом знаешь.

— И что потом?

— А чего ты хочешь? Развестись?

Она покачала головой:

— Я никогда не смогла бы уйти. Супружество — это обещание. Нельзя сдержать обещание, только когда тебя это устраивает. Нужно выполнять его вопреки влечению. Вот что такое супружество.

— Я поступал наоборот. Ты, наверное, будешь осуждать меня.

— Я не осуждаю ни тебя, ни кого-либо еще. Я просто говорю о себе. Я люблю своего мужа и хочу, чтобы он был верен мне.

В улыбке Бернда сквозило восхищение и сожаление.

— Надеюсь, твое желание исполнится.

— Ты хороший друг.

Прозвенел звонок на первый урок второй смены. Ребекка встала и завернула бутерброд в прежнюю бумажную обертку. Она не собиралась есть его ни сейчас, ни потом, но не допускала мысли выбросить еду, как большинство людей, переживших войну. Носовым платком она осушила влажные глаза.

— Спасибо, что ты выслушал меня, — сказала она.

— Я не гожусь в утешители.

— Неправда, годишься.

Она вышла.

Подходя к кабинету английского языка, она осознала, что не подготовилась к уроку. Но ей хватало преподавательского опыта, чтобы импровизировать.

— Кто слышал пластинку под названием «Твист»? — громко спросила она, войдя в класс.

Они все слышали.

Она подошла к доске и взяла кусочек мела.

— Какие слова?

Они все сразу начали выкрикивать.

На доске она написала: «Come on, baby? Let’s do the Twist». А потом спросила:

— Как это будет по — немецки?

На какое-то время она забыла о своих неприятностях.

В своей почтовой ячейке она обнаружила письмо во время большой дневной перемены. Она принесла его в учительскую и сделала себе чашку растворимого кофе, прежде чем вскрыть конверт. Прочитав письмо, она выронила чашку из рук.

Вверху одного-единственного листа было напечатано типографским шрифтом «Министерство государственной безопасности». Так официально называлась тайная полиция, а неофициально — Штази. Письмо пришло от сержанта Шольца и предписывало ей явиться в его главное управление для допроса. Ребекка вытерла разлившийся кофе, извинилась перед коллегами, делая вид, что ничего особенного не случилось, и вошла в дамскую комнату, где закрылась в кабинке. Ей нужно было подумать, прежде чем с кем-то делиться своей новостью.

Все в Восточной Германии знали о таких письмах, и каждый боялся получить его. Это означало, что она сделала что — то не так, — возможно, какой-нибудь пустяк, но он не остался без внимания. Она знала от других людей, что бесполезно доказывать свою невиновность. Если тебя вызывают на допрос, значит, за тобой есть какая — то вина. Иначе зачем тебя вызывать? Так считали в полиции. Утверждать, что они могли ошибаться, означало ставить под сомнение их компетентность, а это еще одно преступление.

Снова пробежав глазами уведомление, она увидела, что ей назначено явиться сегодня в пять часов.

Что она сделала? Конечно, ее семья вызывала подозрение. Ее отец Вернер — капиталист, имеет предприятие, до которого правительству Восточной Германии не добраться, потому что оно в Западном Берлине. Ее мать Карла была хорошо известным социал — демократом. Ее бабушка Мод — сестра британского графа.

Тем не менее власти не тревожили семью пару лет, и Ребекка думала, что ее брат с должностным лицом из министерства юстиции гарантировал отношение к ним как к благонадежным. Как видно, нет.

Совершила ли она какое — нибудь преступление? У нее на книжной полке стояла запрещенная антикоммунистическая аллегория Джорджа Оруэлла «Скотный двор». Пятнадцатилетний Валли играл на гитаре и пел американские песни протеста, такие как «Эта земля — твоя земля». Ребекка иногда ездила в Западный Берлин на выставки абстрактной живописи. В вопросах искусства консерватизм коммунистов походил на консерватизм викторианских матрон.

Ополаскивая руки, она взглянула в зеркало. Она не выглядела испуганной. У нее был прямой нос, сильный подбородок и проницательные карие глаза. Непокорные темные волосы зачесаны назад. Из-за высокого роста и величавой осанки некоторые люди считали, что у нее пугающий вид. Она не робела перед классом шумных восемнадцатилетних подростков и могла заставить их замолчать одним словом.

Но она была испугана. Страх порождало сознание того, что Штази могла сделать все, что угодно. Для них не существовало ограничений — жаловаться на них уже было преступлением.

На последнем уроке она разбирала образование пассивного залога в русском языке и проводила его из рук вон плохо, так что он стал худшим уроком за все ее преподавательскую практику. Ученики не могли не заметить, что что-то происходило, сочувственно пытались облегчить ее задачу и даже подсказывали ей, когда в растерянности она не могла подобрать нужное слово. С их помощью она довела урок до конца.

После окончания занятий Бернд удалился в кабинет директора, по всей видимости, с чиновниками из министерства образования, чтобы обсудить, как выходить из положения и не закрывать школу, когда из преподавательского состава осталась половина. Ребекка не хотела идти в штаб-квартиру Штази, никому не сказав об этом, на тот случай, если она захотят задержать ее, поэтому она написала Бернду записку, сообщая ему о вызове.

На автобусе по мокрым улицам она доехала до Норманнен штрассе в пригороде Лихтенберга.

Штаб-квартира Штази помещалась в уродливом новом здании. Его еще не закончили, одну его сторону закрывали леса, а на парковке стояли бульдозеры.

В дождливую погоду вид у него был зловещий, а в солнечную — не более радостный.