По поводу упомянутого пампского цвета: пампский цвет – это всякий сложный цвет или тот, что образован двумя или более красками.

И еще одно, крайне необходимое, разъяснение:

«Какой ты пурист, какой ты расист, Сеферино Пирис! Мироздание из одного чистого цвета, совсем как у Мондриана, просто с души воротит! Ты опасен, Сеферино Пирис, тебя вполне могут выбрать депутатом, а то и президентом! Будь бдительна, Восточная Республика! Ну, последнюю рюмку перед тем, как отправиться спать». Сефе между тем, опьяневший от чистых цветов, ударился в последнюю поэму, где, точно на огромной картине Энсора, вспыхивало все, что только могло вспыхнуть, в масках и антимасках. Военные дела ворвались в его систему, и надо было видеть, как билась о косноязычие Трисмегистова мудрость, присущая уругвайскому философу. Итак:

Он потормошил Талиту, которая рассердилась, но открыла глаза, и прочел ей часть, касающуюся военных дел, и обоим пришлось засовывать головы под подушки, чтобы не разбудить всю клинику. Но сначала они пришли к выводу, что большинство аргентинских военных рождены под знаком Тельца. Тревелер, рожденный под знаком Скорпиона, был пьян и заявил, что намерен тотчас же потребовать себе чин лейтенанта, дабы посвятить себя маскарадным костюмам и переодеваниям по случаю военных парадов.

– Мы организуем грандиозные праздники сбора винограда, – говорил Тревелер, высовывая голову из-под подушки и засовывая ее обратно, едва успевал кончить фразу. – Ты явишься со своими соплеменниками по пампской расе, я не сомневаюсь, что ты – из пампских, поскольку на тебя пошло две, а то и больше красок.

– Я – белая, – сказала Талита. – И очень жаль, что ты не рожден под знаком Козерога, мне бы жутко хотелось, чтобы ты стал меченосцем. Ну хотя бы гонцом или нарочным.

– Все гонцы – Водолеи, че. Орасио, кажется, Рак?

– Если и не Рак, то вполне того достоин, – сказала Талита, закрывая глаза.

– Ему выпала всего-навсего авиация. Представь, как он в Банг-Банге на бреющем полете проносился над кондитерской «Орел», когда все пьют там чай с печеньем. Вот это да.

Талита погасила свет и прижалась к Тревелеру, а тот обливался потом и корчился, со всех сторон окруженный зодиакальными знаками, национальными корпорациями уполномоченных и с виду желтыми минералами.

– Орасио сегодня видел Магу, – сказала Талита как бы сквозь сон. – Во дворе, два часа назад, когда ты дежурил.

– А, – сказал Тревелер, переворачиваясь на спину и шаря на тумбочке сигареты по системе Брайля. – Наверное, я сунул их куда-нибудь к благочестивым хранителям коллекции.

– А Магой была я, – сказала Талита, прижимаясь к Тревелеру еще больше. – Не знаю, понимаешь ты или нет.

– Пожалуй, да.

– Это должно было случиться. Одно странно: почему он так удивился своей ошибке.

– Ты же знаешь, какой он, Орасио, – сам кашу заварит и смотрит с таким видом, с каким щенок пялится на собственные какашки.

– Мне кажется, с ним уже было такое в день, когда мы встречали его в порту, – сказала Талита. – Трудно объяснить, он ведь даже не взглянул на меня, и вы оба вышвырнули меня, как собачку, да вдобавок с котом под мышкой.

– Объектом Мелкого выращивания, – сказал Тревелер.

– Он спутал меня с Магой, – стояла на своем Талита – А все остальное должно было произойти так же обязательно, как обязательно перечисление у Сеферино, одно за другим.

– Мага, – сказал Тревелер, затягиваясь так, что лицо его высветилось в темноте, – тоже уругвайка. Поэтому вполне закономерно.

– Дай мне рассказать, Ману.

– Лучше не надо. Ни к чему.

– Сначала пришел старик с голубем, и тогда мы спустились в подвал. Пока мы спускались, Орасио все время говорил про дыры, которые не дают ему покоя. Он был в отчаянии, Ману, страшно было видеть, каким спокойным он казался, а на самом деле… Мы спустились на лифте, и он пошел закрывать холодильник, просто кошмар.

– Значит, ты спустилась туда, – сказал Тревелер. – Ну что ж.

– Это совсем не то, – сказала Талита. – Дело не в том, что мы спустились. Мы разговаривали, но мне все время казалось, будто Орасио находится совсем в другом месте и разговаривает с другой женщиной, ну, скажем, с утонувшей женщиной. Мне только теперь это в голову пришло, Орасио никогда не говорил, что Мага утонула в реке.

– Она и не тонула, – сказал Тревелер. – Я уверен, хотя, разумеется, не имею об этом ни малейшего понятия. Но достаточно знать Орасио.

– Он думает, что она умерла, Ману, и в то же время чувствует ее рядом, а сегодня ночью ею была я. Он сказал, что видел ее и на судне, и под мостом у авениды Сан-Мартин… Он разговаривает не так, как во время галлюцинаций, и не старается, чтобы ему верили. Он разговаривает, и все, и это – на самом деле, это – есть. Когда он закрыл холодильник, я испугалась и что-то, уж не помню что, сказала, и он так посмотрел на меня, как будто смотрел не на меня, а на ту, другую. А я вовсе не зомби, Ману, я не хочу быть ничьим зомби.

Тревелер провел рукой по ее волосам, но Талита нетерпеливо отстранилась. Она сидела на кровати, и он чувствовал: ее бьет дрожь. В такую жару – и дрожит. Она сказала, что Орасио поцеловал ее, и хотела объяснить, что это был за поцелуй, но не находила слов и в темноте касалась Тревелера руками, ее ладони, как тряпичные, ложились ему на лицо, на руки, водили по груди, опирались на его колени, и из этого рождалось объяснение, от которого Тревелер не в силах был отказаться, прикосновение заражало, оно шло откуда-то, из глубины или из высоты, откуда-то, что не было этой ночью и этой комнатой, заражавшее прикосновение, посредством которого Талита овладевала им, как невнятный лепет, неясно возвещающий что-то, как предощущение встречи с тем, что может оказаться предвестьем, но голос, который нес ему эту весть, дрожал и ломался, и весть сообщалась ему на непонятном языке, и все-таки она была единственно необходимой сейчас и требовала, чтобы ее услышали и приняли, и билась о рыхлую губчатую стену из дыма и из пробки, голая, неуловимо-непонятная, выскальзывала из рук и выливалась водою вместе со слезами.