– Она все время думала, что ты – с Полой.

– Ca alors [149], – сказал Оливейра.

– Ничего не поделаешь, людям свойственно думать. По твоей милости мы перешли с тобой на «ты», и мне теперь гораздо труднее сказать тебе некоторые вещи. Как ни странно. Может, потому, что наше «ты» фальшивое. Но ты сам начал тогда ночью?

– Почему не называть на «ты» человека, который спит с твоей женщиной?

– Я устал повторять, что это не так, а значит, никаких оснований нет нам быть с тобой на «ты». Вот если бы, к примеру, мы узнали, что Мага утопилась, я бы мог понять, что в порыве горя, когда тебя утешали бы и обнимали бы… Но ведь это не так, во всяком случае, не похоже.

– Ты там что-то читал в газете, – сказал Оливейра.

– Ни к чему такое братание. Лучше продолжать, как прежде, на «вы». Она на печке.

И правда, ни к чему. Оливейра отшвырнул газету и снова взялся за мате. Лукка, Монтевидео, «и гитара в шкафу одинока, // не нарушит она тишины». Если все запихивают в чемодан и увязывают пакеты, то можно сделать вывод (осторожно: вывод – еще не доказательство): «никто на ней не сыграет,// не тронет ее струны». Не тронет ее струны.

– Ладно, я разузнаю, куда она делась. Далеко не уйдет.

– Этот дом всегда останется твоим, – сказал Грегоровиус, – к тому же, возможно, Адголь приедет и пробудет со мной всю весну.

– Твоя мать?

– Да. Я получил трогательную телеграмму, меченную тетраграмматоном. Как раз в это время я читал «Сефер Йецира», пытался найти там неоплатоновское влияние. Адголь чрезвычайно сильна в кабалистике, у нас будут страшные споры.

– А Мага не давала понять, что собирается убить себя?

– Ну, ты же знаешь, женщины, они все…

– А конкретно?

– Нет, пожалуй, – сказал Грегоровиус. – Все больше о Монтевидео говорила.

– Какая дурочка, у нее же нет ни сентаво.

– О Монтевидео и о восковой кукле.

– Ах, о кукле. И она полагает…

– Она твердо уверена. Адголь этим случаем заинтересуется. То, что ты называешь совпадением… Лусиа не верит, что это совпадение. Да и ты в глубине души – тоже. Лусиа рассказала мне, что ты, увидев зеленую куколку, швырнул ее на пол и раздавил ногой.

– Ненавижу глупость, – нашелся Оливейра.

– Все булавки были воткнуты в грудь, и только одна – пониже живота. Когда ты топтал зеленую куклу, ты уже знал, что Пола больна?

– Да.

– Адголь страшно заинтересуется. Ты слышал про метод отравленного портрета? Яд подмешивают в краски, а потом ждут благоприятной фазы луны и рисуют портрет. Адголь пыталась проделать это со своим отцом, но помешало чье-то встречное влияние… И все-таки старик умер через три года от разновидности дифтерии. Он был один в замке – у нас в то время был замок – и, когда начал задыхаться, попытался сам себе сделать трахеотомию перед зеркалом, воткнул в горло гусиное перо или что-то в этом роде. Его нашли у лестницы, однако не знаю, почему я тебе все это рассказываю.

– Должно быть, потому, что знаешь: меня это ничуть не интересует.

– Возможно, – сказал Грегоровиус. – Давай сварим кофе, ночь дает себя знать, хотя ее и не видно.

Оливейра вцепился в газету. Пока Осип ставил кастрюльку на плиту, он перечитал сообщение еще раз. Блондинка, лет сорока двух. Какая глупость думать, что. Хотя, конечно. «Les travaux du grand barrage d’Assouan ont commence. Avant cinq ans, la vallee moyenne de Nil sera transformee en un inmense lac. Des edifices prodigieux, qui comptent parmi les plus admirables de la Planete…» [150]

(—107)

– Налицо некоторое недопонимание, че, впрочем, как всегда. Однако кофе вполне достойный случая. Канью ты всю допил?

– Ты же знаешь, бдение…

– Над тельцем, ну ясно…

– Рональд пил как скотина. Он по-настоящему горевал, никто даже не понял почему. А Бэпс ревновала. Лусиа только удивлялась. Но часовщик с шестого этажа принес целую бутылку водки, и всем хватило.

– Много народу пришло?

– Постой-ка, значит, мы все, члены Клуба, тебя не было («Нет, меня не было»), часовщик с шестого, привратница с дочкой, какая-то женщина, по виду проститутка, разносчик телеграмм тоже побыл немного, ну и полицейские, они вынюхивали, не детоубийство ли это, вот так.

– Странно, что не было разговора о вскрытии.

– Был. Бэпс такой шум подняла, а Лусиа… В общем, пришла какая-то женщина, смотрела, щупала… Люди на лестнице не помещались, вышли на улицу, а холод страшенный. Словом, что-то там сделали и оставили нас в покое. Не знаю, каким образом свидетельство о смерти оказалось у меня в бумажнике, хочешь, посмотри.

– Нет, рассказывай дальше. Я внимательно слушаю, хотя и не похоже. Давай, че, продолжай. Я растроган. Не заметно, но поверь. Валяй, старик, дальше. Прекрасно представляю, как все было. И не говори, что Рональд не помогал нести его по лестнице.

– Помогал, он, Перико и часовщик несли. А я шел с Лусией.

– Впереди.

– А Бэпс с Этьеном замыкали шествие.

– Позади.

– Между четвертым и третьим этажом мы услыхали страшный стук. Рональд сказал, что это старик с пятого, мстит нам. Когда мама приедет, я попрошу ее вступить в контакт со стариком.

– Твоя мама? Адголь?

– Ну конечно, она моя мать, герцеговинская. Этот дом ей понравится, она страшно восприимчивая, а тут такое происходило… Я говорю не только о зеленой кукле.

– Давай объясни мне, какая восприимчивая у тебя мама и какой это дом. Поговорим, че, поворошим все как следует. Почешем языки.

(—57)

Грегоровиус давно отказался от иллюзии понимать, но тем не менее любил, чтобы даже недопонятое блюло определенный порядок и имело какие-то резоны. Как ни путались у него карты таро, он снова и снова раскидывал их где придется – на прямоугольнике стола или на покрывале постели. Заставить во что бы то ни стало этого поглотителя аргентинского зелья раскрыть порядок его метаний. И притом в самый что ни на есть путаный момент его хаотических порывов, не то потом ему самому трудно будет выбраться из собственной паутины. Не отрываясь от мате, Оливейра уступал и припоминал что-нибудь из своей прошлой жизни или отвечал на вопросы. И сам спрашивал, с иронией, интересовался подробностями погребения или поведения людей. И лишь изредка впрямую спрашивал о Маге, однако видно было, подозревал, что ему скажут неправду. В Монтевидео, в Лукке, где-нибудь в Париже. Грегоровиусу подумалось, что, догадайся Оливейра, где может находиться Лусиа, он бы стремглав выбежал из комнаты. Похоже, его специальность – пропащие дела. Сперва дать делу пропасть, сперва потерять, а потом нестись искать как сумасшедший.

– Адголь будет смаковать каждый день в Париже, – сказал Оливейра, меняя заварку. – Если она ищет ада, то тебе достаточно показать ей что-нибудь здешнее. Скромненькое, однако заметь, что и ад подешевел. Сегодняшнее nekias [151]: проехаться в метро в половине седьмого или сходить в полицию продлить carte de sejour [152].

– А тебе бы хотелось все по большому счету и с парадного входа, да? Поговорить с Аяксом, с Жаком Алеманом, с Кейтелем, с Тропманом.

– Конечно, но что поделаешь, если сегодня у нас главный вход – дыра унитаза. Впрочем, этого даже Тревелер не поймет, а уж он-то кое в чем разбирается. Тревелер – мой друг, ты его не знаешь.

– Ты, – сказал Грегоровиус, глядя в пол, – путаешь игру.

– Каким образом?

– Не знаю, но чувствую. Сколько я с тобой знаком, ты все время ищешь что-то, но такое ощущение, будто то, что ты ищешь, у тебя в кармане.