— Вы что же, не видите, что я работаю? Вы думаете, черт побери, что время только для вас деньги? — начав эту сентенцию довольно яростно, Флинн закончил ее не очень уверенно. Хмуря брови, он все более пристально вглядывался в лицо визитера.

— Видимо, вы забыли меня, — начал было Мейседон, но Флинн не дал ему договорить. Лицо художника расплылось в широкой улыбке. Он швырнул палитру и кисти прямо на пол и шагнул к Мейседону.

— О, Генри! Рад вас видеть!

После традиционного в таких случаях рукопожатия, фамильярного похлопывания по плечам и по спине (Мейседону пришлось ответить тем же) художник потащил его в уголок мастерской, где стоял удивительный стол в окружении не менее удивительных кресел. Столешница был сделана из цельного среза дерева оригинальной, очень неправильной, но близкой к кругу формы диаметром футов около шести, покоилась она на узловатых корнях, словно бы вырастая из пола. А кресла были сооружены из старых пней, причем сиденья были вырублены в столь искусной форме, что Мейседон никак не ощутил жесткости дерева, — ему показалось, что он опустился в мягкое кресло. Ничего подобного Мейседон не видел во время предыдущего посещения мастерской.

— Сам делал, дизайн высшего качества. — Флинн захохотал и похвалился: — Предлагают бросить живопись и поработать для салонов финансовых тузов и деловых боссов. Да ну их к черту!

Художник сел не в кресло, а прямо на стол, и пошлепал ладонью по дереву.

— Клен, трехлетней выдержки. И даром! То есть, я хочу сказать, что он не стоил мне ни цента, только труд и время. Я и хозяину отгрохал такой же гарнитурчик. — Флинн небрежно пнул ногой одно из кресел. — А это из лиственницы. Вечная продукция. Лиственница — удивительное дерево, со временем она становится только крепче.

Художник болтал, а Мейседон вежливо улыбался и думал, как бы побыстрее и половчее повернуть разговор в нужную сторону. И опыт, и интуиция подсказывали, что в такой ситуации лучше сразу брать быка за рога.

— Я ведь к вам по делу, Роб, — сказал он, воспользовавшись паузой.

— Да ну?

— И по весьма щекотливому.

— О! — Флинн засмеялся. — Какой-нибудь заказ? Да вы не стесняйтесь, Генри. Я свиреп только с виду, а так-то — человек нежный и сговорчивый.

Мейседон набрал в грудь побольше воздуху и, как это говорится, прыгнул в холодную воду.

— Простите, Роб, вы знакомы с некоей Сильвией, — полковник запнулся, — с Сильвией Хаксли?

— А-а, с этой потаскушкой! Как же, знаком. — Художник передернул плечами. — Настоящая стерва, но дело свое знает.

Мейседон обладал профессионально поставленным самообладанием, но фраза Флинна, произнесенная обыденным, будничным тоном, чуть не вышибла его из кресла. Видимо, лицо Мейседона отразило нечто, замеченное цепким взглядом художника.

— Удивлены? О, эта особа не лишена примитивной животной хитрости. Она из богатой семьи, а муж у нее какая-то шишка в Пентагоне. Ну, и она, избегая приключений в вашингтонском обществе и в околовоенной среде, научилась ловко обделывать свои делишки на стороне.

— Вы уверены в этом? — негромко уточнил Мейседон.

— В каком смысле? Вы не доверяете молве и предпочитаете сведения из первых рук? — Художник улыбнулся. — Вас интересует, спал ли с ней персонально я?

— Скажем так.

— Разумеется. — Художник сказал об этом без нотки гордости и даже хвастливости. — Она редко пропускает мужчину моего роста и веса. Настоящая би-герл! — Он огладил бороду, присматриваясь к лицу Мейседона. Видимо, оно ему не понравилось, потому что художник доверительно, с некоторым сочувствием спросил: — Послушайте, а коего черта вы заинтересовались этой дамочкой? Уж не покорила ли она ваше сердце? В порочных женщинах есть нечто, притягивающее мужчин. Как у дичи с душком для иных гурманов! — Флинн захохотал и доверительно положил свою лапу на плечо Мейседона. — Плюньте!

В искренности художника сомневаться было невозможно. Мейседон узнал то, что было ему нужно, и держать себя в узде дальше не было ни смысла, ни желания. Мейседон откинулся на жесткую спинку декоративного кресла и провел ладонью по лицу.

— У меня такое ощущение, точно я выкупался в дерьме, — пробормотал он с отвращением.

Флинн беспокойно шевельнулся, приглядываясь к собеседнику.

— Уж не родственница ли она вам? — спросил он с опаской.

— Нет, — вздохнул Мейседон.

— О, — с облегчением протянул художник, — а я было подумал…

— Нет, — тусклым голосом, но весьма решительно перебил его Мейседон. — Это не родственница. Это моя жена.

Реакция Флинна была хоть и слабой, но все-таки некоей психологической компенсацией морального ущерба, нанесенного Мейседону; она помогла полковнику сбросить брезгливое оцепенение и в какой-то мере овладеть собой. Художник вспыхнул, точно неоновая лампочка под критическим напряжением. Мейседон никогда не видел раньше, чтобы зрелые мужчины краснели столь стремительно и интенсивно. На лбу художника выступили бисеринки пота, переливавшиеся в свете софитов радужными огоньками. Флинн, испуганно глядя на Мейседона, пря мо ладонью, испачканной красками, вытер лицо, кое-как сполз со стола и плюхнулся в кресло, расплывшись по нему, как гигантский моллюск.

— Идиотом я родился, идиотом и помру! — уныло выдавил он и в отчаянии постучал себя кулачищем по лбу. — Великий Боже! Какая же я скотина! — Он снова постучал себя кулаком по лбу. — Но кто же мог подумать? Вы же ни капли не похожи на военного! — Флинн между тем перестал колотить себя по лбу и несколько оживился.

— Может быть, нам стоит выпить? — Он с надеждой смотрел на Мейседона. — Разве виски не лучшее лекарство от душевных забот?

— Стоит.

Художник буквально расцвел улыбкой.

— Минуту! У меня есть коллекционный набор — шесть бутылочек по четверть кварты каждая.

Он притащил этот набор, жаренного с солью арахиса, бутылку содовой, бокалы и извинился за то, что не может предложить льда. Все это хозяйство стояло на чудесном резном подносе, сделанном из цельного куска липы. Мейседон, разумеется, догадался, что это еще одно изделие художника. Полковник окончательно овладел собой. Странно, он уже не испытывал чувства ревности, не возникло у него и ничего похожего на ненависть или отчаяние, — никаких бурных эмоций. Брезгливость, гадливость, презрение к Сильвии, да и к самому себе — вот что варилось в глубине его души. Оба они, и Мейседон и художник, испытывали заметную неловкость по отношению друг к другу. Пили непривычно много, во всяком случае, о себе Мейседон мог это утверждать со всей определенностью. Обоим хотелось не просто выпить, но и по-настоящему надраться. И, действительно, они быстро опьянели, а когда опьянели, то уже без стеснения вернулись к интересовавшей их обоих, правда, по разным причинам, теме.

— Как вы с ней рассчитаетесь? — с нескрываемым интересом полюбопытствовал художник. — Пристрелите?

Генри поперхнулся содовой.

— Неужели я похож на этого дурака Отелло?

— Ни капельки не похожи, ни вот столечко, — успокоил его Роб. — У вас кольт? Одиннадцать миллиметров?

— Одиннадцать.

— Чудесно! Это верняк — в шкуре останется дырка величиной с кулак. А мозги так просто расплескиваются! Вжик! И нет больше мыслящего человека. Впрочем, — художник нахмурился, — зачем я вам все это рассказываю? Вы же человек военный, все это знаете лучше меня и на высоком научном уровне.

— У меня была и практика, — мрачно заметил Генри.

— Честно? Вы счастливый человек! Выпьем по этому поводу.

— Выпьем!

Мейседон молча, но очень торжественно и дружелюбно поднял рюмку. Выпив, они некоторое время молча жевали орехи.

— Между прочим, — с заговорщицким видом вдруг заметил художник, — закон очень снисходителен к этим… виновникам убийств на почве ревности.

— Серьезно?

— Вполне. Я консультировался у адвоката. Хотел шлепнуть Беатрису, но потом раздумал. Пусть живет. Потаскушки тоже нужны, в особенности мыслящим людям. Что бы делали без них холостяки? Жуткое дело!