Он остервенело кинулся на стражников, совершенно позабыв о собственной безопасности. Правда ли, что их броню нельзя пронзить?… Наконечник копья нащупал уязвимость и вскрыл податливую плоть. Врут, даже в стальном панцире есть слабина. Пожар вокруг обволакивал удушающими горячими волнами, сталь скрипела и гудела под ударами, а боль вспыхивала белоснежными вспышками, отринутая спятившим разумом.

Ондатра очнулся, с головы до ног покрытый кровью. Под ногами стонал закованный в броню человек. Молодой охотник наступил ему на голову и добил одним точным ударом. Подняв глаза, он увидел братьев. Их взгляды говорили: “Скорее бежим!”. Снизу приближались крики и звон железа… Ондатра помотал головой. “Нет, я не уйду”.

Первым пришел в себя Дельфин. Он потащил за собой Буревестника, который порывался остаться с братом до конца. Нет, все правильно. Это только его битва.

Огонь ярко отражался на лезвиях длинных ножей. Стражники высыпали, словно косяк сардин. «Я задержу их, братья, только поспешите»

“Сильнее. Быстрее. Живче”, - дал Ондатра сразу три приказа красному зверю. Волна боли сменилась вспышкой лихорадочной бодрости. Вперед!

Его копье разило без устали, рассеивая вокруг себя предсмертные стоны. Скольких он убил? Не важно. Важно только, что, оглядываясь за спину, Ондатра больше не видел ни Дельфина, ни Буревестника. Они обязательно спасутся, а его последняя битва уподобится песне.

В глазах под шлемами молодой охотник видел языки пламени и страх. Да, он и есть обезумевший серый ужас, покрытый разводами крови, воплощение ярости и боли. Чудовище, что не знает жалости.

Что-то хрустнуло, и в следующую секунду пол просел под ногами, обрушивая Ондатру на первый этаж, прямо на мешки и ящики. От боли и звона в ушах у него перехватило дыхание, все потемнело пред глазами, нахлынула вдруг необычайная слабость. Он приподнялся на локтях, ощутив вдруг за раз боль всех нанесенных ему ран. Звон стали совсем близко. Ондатра рухнул, примятый тяжестью холодного железа, болью, слабость, чернотой, отчаяньем… Последнее, что он увидел прежде, чем погрузиться во мрак — собственное отражение в алой от пламени стали.

Первое, о чем подумал Асавин, увидев извивающуюся хвостатую тварь: добить ее, пока она слаба. Он взвесил в ладони обнаженную дагу и приготовился к осторожному спуску, но рыжий мальчишка тут же повис на его руке. “Не убивай! — вопил он. — Пожалуйста, не надо!”, а затем к нему присоединилась Дивника: “Негоже губить беззащитного!”. “Это Морок-то?”, - хотелось крикнуть Асавину, но рука сама собой опустилась. Зачем послушался? Захотел сыграть в благородство перед жрицей. Она не из тех девушек, кого можно впечатлить речами или наглостью. Только широкие рыцарские жесты, но благородство — марш-бросок к могиле. Асавин любил жизнь со всем ее гнильем и несовершенством. Если в сочном яблочке завелся червячок — укуси его с целого бока и будь благодарен судьбе, пославшей столь ценный подарок. “ Какой же червячок таишь ты, праведница? ”. Странное желание найти его и вытянуть на свет не поддавалось разумному объяснению, и это лишь подогревало интерес к девушке.

К счастью, тварь лишилась сознания от боли, когда Асавин пошевелил застрявшие в ней щепки. Вытащив несколько наиболее опасных обломков, блондин вытянул Морока из ямы. Легкий, словно девица. Из открывшихся ран тут же хлынула кровь, похожая на травяной сок с характерным горьковатым запахом. “Сдохнет”, - решил про себя Асавин, пока Дивника пыталась зажать то одну, то другую рану. Затем она ахнула:

— Быть того не может!…

Поглядев на распластанное тело, Эльбрено присвистнул. Страшные раны стягивались прямо на глазах.

— Милая, тебя только это удивляет? — улыбнулся он, присев рядом с ней на корточки. — А все прочее? — он картинно всплеснул ладонью, словно герольд, представляющий двору знатного аристократа.

Теперь чужак предстал во всей красе. Черты — изящней и тоньше, чем у людей, слишком большие для человека глаза. Между бровями — два одинаковых зеленых бугорка, словно родинки-близнецы. Длинный, гибкий хвост лежал безвольной плетью, и скорпионье жало на его конце завершалось тонкой иглой. Сквозь ворот расшнурованной рубашки виднелась безволосая грудь, в которой мерцал небольшой каплевидный камушек. Опутывающие его венки слабо светились сквозь голубую кожу. Асавин видал акул и слышал о вакшами, но что б такое… Такое не встречалось ему даже в книгах.

— Он… не человек, — пробормотала Дивника, разглядывая тряпицы, перепачканные в зеленой крови.

Асавин насмешливо фыркнул, а затем спросил Курта:

— Ты знал?

Мальчишка покачал головой:

— Нет, но теперь многое стало ясно…

Асавин огляделся по сторонам. Нужно было связать этого красавчика, пока не очнулся:

— Что именно?

Курт кивнул на чужака:

— Он — виаль.

— Понятия не имею, о чем ты…

— Нолхианин из Вечноосеннего леса.

— Да ну? — хмыкнул блондин, рыская в тряпье, сваленном по углам погреба. Из этого можно придумать подобие пут, а для крепкости смочить в воде. — Откуда тебе знать? И вообще, зачем он тебе живым?

— Знаю, — упрямо нахмурился оранганец. — И не твое поганое дело.

Эльбрено задумчиво поскреб щетину. О нолхианах он читал только покрытые пылью легенды да отрывки из Закона Благодати, но все они сходились в одном: добра от них ждать не стоит. Он накрепко связал безвольного пленника мокрыми тряпками, а затем, немного подумав, заткнул рот кляпом, полюбовавшись на ровные белые зубы с двойным набором клыков.

На какое-то время воцарились тишина и спокойствие, а затем мальчишка вдруг разрыдался. Всхлипывания Курта нервировали Асавина больше, чем едкий запах свежескошенной травы, который, казалось, проник в каждую щелочку погреба. Вспоминалось покрытое холодным туманом поле, и это бередило какую-то слабую струнку на душе. Размазывающий сопли молокосос, жалеющий погибшего мальчика, тоже вызывал неуютное чувство. Хотелось дать ему крепкую затрещину, но останавливала Дивника. Она присела рядом с ним и зашептала слова успокоения. Когда болезненно застонал Тьег, отвлекая на себя внимание жрицы, Эльбрено облегченно вздохнул. Сцены утешения вызывали у него смутное раздражение.

Когда Тьег притих, пленник очнулся. Он вперился в Эльбрено матовыми, черными глазами и заерзал на месте, проверяя путы на прочность. Мокрые тряпки крепко его держали.

— Хорошо выспались, господин нелюдь? — поинтересовался Асавин, невольно стараясь приободрить себя насмешливым тоном.

Морок изогнул брови, и кончик хвоста приподнялся, словно потревоженная змея.

— Я выну кляп, если не будете глупить, — продолжил Эльбрено, кивнув на поблескивающее жало.

Покачиваясь из стороны в сторону, хвост плавно лег на пол. Удивительная покорность, не к добру. Зажав в руке дагу, Асавин аккуратно приблизился к Мороку, протянул ладонь, чтобы вынуть кляп… и вовремя увернулся от смазанного синего пятна. Кривая игла вонзилась в дощатый пол, Морок разочаровано вздохнул сквозь тряпичный жгут, а Эльбрено схватил тонкий хвост и несколькими ударами кинжала отрезал кривой наконечник. Криков боли не было, но чужак согнулся в три погибели и зашипел, как вода на раскаленной сковороде. Окровавленная плоть в ладони Асавина задергался из стороны в сторону. Блондин ослабил хватку и с отвращение вытер руки о платок, а покалеченный хвост, словно живая тварь, юркнул куда-то за спину нолхианина. Тот медленно расправил плечи. Глаза все такие же непроницаемые, холодные, нечеловеческие. Асавин рванул на себя кляп:

— Не серчайте, господин Морок, я ведь предупреждал… Или как вас величать?… Поди, имя у вас нечеловеческое. Да и Морок — разве это имя? Собачья кличка.

Черные глаза даже не моргнули.

— Помнится, вы не из болтливых, — вздохнул блондин. — Но я вынужден требовать ответа на некоторые вопросы.