Когда до света остаётся шаг

и кофе пахнет сигаретным дымом,

желанье жить бывает нестерпимым –

таким же, как желание дышать.

Рассвет темнеет. А должно светлеть –

по краю неисписанной бумаги...

Мне не хватает сна, тебе – отваги,

а вместе нам – умения жалеть.

Светлеет ночь. А хочется впотьмах –

пока не видно в зеркале морщинок –

выдумывать предлоги и причины

несовпаденья линий на руках.

А воздух твёрд, и тяжело дышать,

и что-то рвётся в тесноте предсердья...

Под утро человек внезапно смертен,

когда до света остаётся шаг.

Известно – гормональная печаль... На этот случай принято – печалька. Печальки мне нисколечко не жаль, да и печали, в общем-то, не жалко.

        Ну что тебе сказать?" – Уже Другая

---------------------------

   Печалька гормональна, как прыщи, как задница с эффектом апельсина, трагична как несхожесть жёстких линий стареющей фигуры и гордыни, и взбрыков молодящейся души. Царапает печалька по стеклу – не вилкой, а заржавленной стамеской. Обрывки слов (прошедшего довески, подписанные год назад повестки) – как сломанный приклеенный каблук: фасон держать возможно, но идти – нельзя никак, а хочется до жути. Шипенье искры в тёплой влаге суток, часы и дни, разбросанные ртутно по лаку виртуозного "прости", а на людях – тишь, гладь да благодать, овечье "я уже не одинока"...

   Четвёртый кофе, вылитый за окна, рисует ночь – не тоном, а намёком, осознанной потребностью проспать тоскливый час – не-воя мудрых сук, привычного врученья чёрной метки под мерный рэп ночной упорной ветки. Но вот рассвет рисует полосу на яростном молчанье губ и рук – деталями, мазками, мелочами, пытаясь доказать, что не случаен...

   Вот так негормональную хандру сменяет гормональная печалька.

фарш эмоций сквозь мясорубки холодных дней

на исходе не важно, что было там, в начале

    "то, что делало нас сильней" – Джеффри Дамер

.........................

смешанный фарш эмоций сквозь мясорубку дней

дважды и трижды и тысячи раз пропущен

счастье с отчаяньем крутит и давит шнек

зная доподлинно: мельче – синоним лучше

в кашу, в муку, в неразборчиво нежную пыль

смолоты чувства и страхи и сердца сбои

"буду любить" пополам с "я тебя забыл"

мятый рецепт, подходящий для нас обоих

нож наточить бы, да камня точильного нет

что-то застряло в решётке на дне исхода

что не убило, то сделало нас сильней

важно ли знать, что в начале была свобода?

У обочин временно'го потока

я застряла – то слаба, то жестока.

Принцип "зуб за зуб и око за око":

коли слаб, так и не лезь на рожон...

Время сжатых до предела пружинок

по Эйнштейну люто нас закружило:

наша правда относительно лжива

и не отдан нам невзятый должок.

Что успеем, то пожнём – не до жатвы.

Слышишь чёткий ход часов: аты-баты...

Время брито, времена – бородаты,

тянет кожу незаживший ожог.

Запах бега, словно закись азота:

дышим дымом и свободой – до рвоты...

Набирает на ходу обороты

к ебеням перегоревший движок.

Так бывает – увы, не предскажешь, когда и где... трудно сбрасывать кожу – особенно в первый раз.

    "Трудно сбрасывать кожу" – Людмила Калягина

хххххххххххххххххххххххххх

черносливом в кутью заколдованное пшено

рядом рюмка – наполнена, поверху чёрный хлеб

отказаться от выбора хочется... решено:

крикнуть "невидима", сдаться и разрешить метле

выбор маршрута: над проводами и – в чёрный бор

к озеру, вдавленному в песок на сезон дождей

быть, просто быть – кем угодно: богом, никем, собой

выкупиться из рабства и выкупаться в воде

пахнущей тиной, свободой и моей наготой

не подчиняться ни окрикам ничьим, ни кнуту

ни уговорам, ни просьбам... сжечь наконец платок

поднести запотевшую рюмку к сухому рту

и глотнуть, отпуская себя совершать добро

и поверить, что виноградные гроздья растут

на серых полях, куда из кубка уходит кровь

и туда перейти

в первый раз

навсегда

черту

ххххххххххххххххххххххх

черта проляжет как граница и ощетинится в меня – не просочиться, не пробиться и даже не разжечь огня... платком укутаюсь по брови и горько закушу губу... черта – граница лишь условно, но я ее не перейду... и чёрный бор меня поглотит и сыто чавкнет хлябь трясин... черта, а может, черти против? поди спроси, поди спроси... и остается только окрик и свист плетённого кнута, и небо цвета мокрой охры, и смех прохожего шута...

Геворк

ххххххххххххххххххххххх

В этом воздухе что-то выдавливает тебя из тебя, ну и что, что солнышко и весна, за грудиной серая пелена из шуршащего ниточками дождя, ты ее пытаешься не любить и гнать, а она котом приблудным все льнет и льнет и несешь на себе кажется целый год и его наскальные письмена на обнажениях и горных пород. И себя разворачиваешь – солнцу – на, лечи же, растапливая по чуть-чуть, но как только касаются пальцы сна, снова тянется неживая муть из колодца, где заперты на ночь сердца

Александра Инина

   Не будем, Таня, тратить жизнь на плач по мячику. Купи другой и пусть лежит, тобой оплаченный... А тот, оплаканный давно, – забудь и вычеркни. Он был похож на полный ноль до неприличия, он был как прочие мячи – непримечательный, среди других неразличим... Ну что ж ты плачешь-то? Да ладно, было б по кому, Танюш, ну что же ты? Пустой – ни сердцу, ни уму, почти ничтожество... Любила? Знаю. Ну и что? Жизнь продолжается. Носить водицу решетом – достойно жалости. Он не утонет без тебя – уже проверено. Такие часто норовят отплыть от берега, пропасть из виду, а потом причалить заново, и – вот он, к подвигам готов, резина драная...

   Прости, я снова сорвалась – я ж не железная. Но я не дам тебе гулять по краю лезвия, поверь, я знаю, что к чему – побыто-пожито. Как накурили – всё в дыму... Боль – штука сложная: сегодня есть, а завтра – нет, и как и не было... Останься с ней наедине напротив зеркала, поговори о мелочах, не вздумай каяться. Ты можешь даже помолчать – какая разница. И боль отпустит и пройдёт. Чуть позже, может быть... Так потерпи же, ё-моё, ну что тут сложного... Танюш, такая полоса – сплошные рытвины. Давай ещё по пятьдесят? Налито. Выпито. Знать, где б соломку подложить, – упасть помягче бы...

   Не стоит, Таня, тратить жизнь на плач по мячику.