Глядя на роящихся пчел, Бориска припомнил смешную историю, что сказывал ему в детстве отец. Будто отправился один мужик-бортник в лес по мед. Залез на дерево, да провалился в дупло и застрял в меду по пояс. Орет, а без толку – кругом ни души.

Два дня эдак простоял, когда подмога пришла с неожиданной стороны: взбрело медведю-сластене в то же дупло полезть. Только засунул он лапу в дупло, опустил ее на голову вздремнувшего мужика, как мужик глаза открыл да как завопит, ухватившись за что-то мохнатое. Медведь рванул лапу, выхватил мужика из дупла, вместе с ним свалился с дерева и пустился наутек.

Бориска улыбнулся, представляя себе эту картину: «Каких небылиц не выдумают!»

…Лес начал редеть, и отряд выехал в поле, к скирдам, освещенным солнцем. Сразу стало светлее на душе. Бориска, с удалью тряхнув головой, широко и радостно улыбнувшись, выпрямился.

Князь добро посмотрел на него. «Сейчас будет веселые песни сплетать», – подумал он. К этой страсти Бориски князь относился снисходительно, как взрослый к детским забавам.

– А ну, починай! – кивнул он Бориске, поощряя.

Бориска не заставил себя упрашивать и, озорно блеснув синими глазами, стянув с головы шелом, откинул светло-русые волосы назад, начал юношески мягким голосом:

Грохнули смехом воины, заулыбались одобрительно:

– Ишь, взыграл!

– Гладость какая!

– Грамотник!

Гордились Бориской: на ратное дело крепок и песнотворец гораздый. Иной раз так сложит – в боку от смеха заколет, а ивой до того жалостливо, что в горле щекотно.

Любили Бориску. Было в нем смиренное до поры до времени буйство – так и рвалось оно наружу в улыбке, блеске глаз, гике молодеческом; было бесстрашие, не знающее предела, – мог один пойти на медведя, броситься с кручи в реку, ночью продираться сквозь лесную чащу.

Был он весь налит силой и молодостью, и за что ни брался: коня ли подковать, кольчугу ли сделать, – все у него спорилось, горело под руками. И грамоте-то обучился от попа Давида между делом, играючи.

Но веселье сегодня не ладилось. То ли устали, то ли не могли отрешиться от мысли, что едут на смертное дело – не в открытое поле, где силой можно померяться, а во вражий стан.

Бориска попел да умолк, начал думать о Фетинье, составлять послание к ней. Лицо юноши приняло мечтательное выражение. «Сладкая ты моя!» – так начал он, но тотчас слова сами собой стали складываться в песню:

Слова лились из глубины души, свободно и просто. О Фетинье думал всегда: и в радости и в печали. В радости – хотелось ею поделиться с девушкой, в печали – чтоб рядом была, утоляла боль…

Отряд выехал к выгари – поляне с выкорчеванными, выжженными под пашню пнями. Уродливые черные корни разламывались под лошадиными копытами.

Нивари трудолюбиво копошились в земле. Рядом с иными пнями походили они на крохотных букашек – а вот, поди же, упрямством своим, руками своими добывали хлеб, украшали, как умели, жизнь.

Завидев отряд, нивари разогнули спины, начали с тревогой вглядываться в проезжающих всадников: чего ждать от них? Разбоя ли, полона? Или проедут, не тронув? Видно успокоившись, продолжали свой нелегкий труд.

«Вот кому поклониться надо, – думал Бориска, – кормят всех, селенья из праха подымают».

Небо неожиданно потемнело, затянулось клубящимися черными тучами. Их глыбы пронзила ломаной стрелой молния, загремел гром, будто за лесом столкнулась тысяча щитов, и наземь стали падать первые крупные капли дождя.

Отряд пошел рысью. Вдали показались избы селения.

В темный вечер в урочище Подсосенки, под Москвой, кто-то постучал в дверь избы Степана Бедного. Степан, открыв дверь, вгляделся – за дождем ни зги не видно.

Порог переступил Андрей Медвежатник.

– Бог помочь, сосед! – приветливо сказал он, снимая шапку с кудрей. – Не в пору гость – хуже татарина.

– Да пора-то не поздняя, заходи, – сдержанно предложил Степан, пропуская гостя вперед.

Андрей скинул зипун, сел на скамью у стола. Степан с порванным бреднем пристроился поближе к лучине, разложил каменные грузила, поплавки. Андрей взял в руки грузило, повертел – походило оно формой на веретено с трубкой, – положил на стол.

В избе было пусто и неуютно. Струйки воды текли на пол через худую крышу; под кучей тряпья спали на полу дети Степана; его жена Аксинья – изможденная, словно высохшая на солнце и ветру, – сидела с прялкой по другую сторону лучины. Пахло квашеным тестом, полынью, курным дымом. Бормотали во сне дети, промычал в сенцах телок.

В последние месяцы Андрей часто заходил к Степану, и они еще более сдружились: говорили о своих делах и невзгодах, о плохом урожае, недоимках и падеже скота.

Вот и сейчас они сетовали на это же.

– Князь приказал мед, в лесу собранный, ему приносить, – злой скороговоркой сказал Андрей.

– Да что мед? На наших землях скот запретили пасти, – возмущенно сверкнула глазами Аксинья. – Скоро и рыбу ловить не дадут!

– Уже не дают, – мрачно подтвердил Степан.

Долго перечисляли они обиды и несправедливости.

И за всем чувствовалось то главное, о чем пока еще не упоминали, но каждый держал в мыслях.

Первым начал Андрей. Глядя на Степана прямым, открытым взглядом, он произнес порывисто:

– Мне дед Онисим сказывал: когда-то в давние времена в Киевском княжестве народ кровопивцу-князя Игоря порешил.

Степан промолчал, только посмотрел на Андрея внимательно, а тот продолжил:

– За ноги привязали к верхушкам осин, разорвали супостата надвое.

– Христианское дело свершили! – не выдержав, одобрил Степан. – Бог не осудит, коли зверя кровожадного убьешь.

Они помолчали, словно прислушиваясь к однообразному жужжанию веретена. Тревожно метались по углам тени.

– В Тверском княжестве, сказывают, народ не только татар, а и своих бояр побил, – негромко произнес Андрей и поглядел теперь не на Степана, а на Аксинью. – И в Новгороде пожгли боярские дворы…

– Давно бы пора! – гневно повела черными глазами Аксинья, и пальцы ее заработали еще быстрее. – Страх берет: не было б Узбекова нашествия… Ну, да наш князь хитер да умен, отведет татар.

– От его ума да хитрости вишь как славно живем! – обвел Степан избу суровыми глазами. – На языке мед, а под языком лед. Что он, что Кочева… Живоглоты!

– Верно! – живо подхватил Андрей. – Его неспроста Калитой прозвали, нашими слезами кошель свой набивает! – И, нахмурившись, уже медленно продолжал: – Надысь слыхал от брата жены Трошки, подался князь в Орду, хана Узбека обхаживать: ярлык замыслил получить.

– Этот обведе-ет! – протянула Аксинья. – Может, полегчает, как от татар оградит. Баскаки б ездить перестали.

– Ярлык – то б и нам польза, – согласился муж.

– Без нас и от татар не оградит, а нам бы от него, обиралы, оградиться! – с горячностью воскликнул Андрей, и шрам на его лбу порозовел. – Степан Ефимыч, – продолжал он шепотом, пододвинувшись вплотную к Бедному, – поднять бы народ, перебить кровососов… Самое время ныне. Сила с князем ушла, Кочева мешковат: пока соберется… А черные люди с Гончарной слободы поддержат. Я оттоль недавно… Перебьем волков, добро, что они у нас награбили, отымем, по правде поделим…

Дождь сек крышу все сильнее; потрескивая, чадила лучина; червь-древоточец точил стену.