Неподалеку от хана примостилась жена его Тайдула и молоденькие смешливые дочери. Младшая, хорошенькая непоседа с быстрыми угловатыми движениями, увидев вдали, среди гостей, жениха, приехавшего из Индии, посылала ему нежные взгляды.
Пробираясь к своему месту, за колонной в листовом золоте, где на коврах сидели гости, Калита незаметно поглядел на ханшу: «Ждать ли помощи?»
Его внимание привлекло необычайное дерево, стоящее в глубине шатра. Каждый лист дерева сделан был из серебра. У подножия чуда лежали четыре золотых льва с разинутыми пастями. Золотые змеи обвили хвостами ствол дерева, положили чешуйчатые тела на головы львов. На самой верхушке дерева, выставив ногу вперед, стоял, будто живой, из бронзы отлитый человек. Вот он поднес к губам трубу, и, отвечая на трубные звуки, задрожали серебряные листья, начали извиваться змеи, из львиных пастей потекли в тазы струи вина, кумыса, меда, и молодые, ловкие прислужники, черпая влагу, стали разносить гостям.
«Тщится удивить, чтобы в силу верили, – проницательно отметил Калита. – Ну да и мы не лыком шиты! Не ваши руки и не ваш ум сие делали: из Китая прислали».
К хану приблизился Киндяк, прошептал почтительно:
– Правосудный правитель, московский князь просит выслушать его.
– Пусть подойдет.
Киндяк кивнул Калите.
Калита согнулся – сейчас ему можно было дать много более сорока лет, даже губы стали тоньше и бледней, – поднялся по лестнице к площадке у трона.
Слуги Калиты положили у ног хана подарки: золотую посуду, жемчуг, меха. Были здесь белоснежные горностаевые накидки, пушистые, как первый снег на московских крышах; пепельно-голубая горская куница-белодушка – для шапок; черная лиса, что попадается раз в сто лет; нежный, благородный соболь; лесная куница с коричневато-серой спинкой и оранжевым пятном на шее, у горла.
Хан Узбек довольно покосился на меховую груду, с напускным безразличием отвел глаза в сторону. Ханша что-то зашептала ему. Узбек, соглашаясь, кивнул головой.
Калита низко поклонился. Горбясь, заговорил свободно по-татарски.
– Хан могущественный, блеск земного мира и веры, величие ислама и мусульман…
Слегка приподнял голову, незаметно посмотрел на Узбека.
Несколько слуг неустанно приводили в движение опахала, но лицо хана лоснилось от выступившего пота. «Как у татар на гостином дворе, – мелькнула мысль у Калиты. – Плюнуть бы такому в рожу. А надо точить словесный елей…»
Неряшливо застегнутый халат, открывающий полную, в бурых завитках волос грудь хана, местами взмок и прилип к телу. Узбек только что пил кумыс – капли его стекали по редким темным кустикам бороды.
«Ишь, мяса-то сколько, да все шеина!» – обретя свою обычную насмешливость, подумал Калита и ниже склонил голову.
Узбек милостиво разрешил:
– Повелитель слушает тебя…
– Величайший и прозорливейший, путеводная звезда мира, я твой покорный слуга…
Узбек только пальцами пошевелил – мол, знаю, знаю.
– Защитник веры и справедливости, не корысть, а преданность тебе и желание доказать верность привели слугу твоего сюда. Дерзнул приехать недаром…
– А может быть, и даром? – пошутил Узбек. Был он сегодня в хорошем расположении духа, а в такие редкие минуты любил пошутить и первым посмеяться своим шуткам.
Калита заметил в глазах хана игривый огонек и, зная по рассказам монголов доступность Узбека в подобные минуты, ответил:
– Даром и чирей не сядет, все хоть почесаться надобно!
Хан на минуту задумался, подыскивая ответ, но не нашел его и, видно желая смутить московского князя, сложил свои пухлые пальцы в кукиш. Повертев им перед собой, спросил не зло, но с издевкой:
– А если тебе это в подарок?
Услужливо захихикали ханша и дочери, осклабились, закивали одобрительно вельможи.
Калита с деланным простодушием ответил:
– Кукиш и без денег купишь…
Тут-то и прорвало неудержимо Узбека. Довольный своей шуткой, закатился, затрясся, завизжал, брызгая слюной, наливаясь кровью. Пронзительно вскрикивая, он бил колени ладонями, прикладывал ладони ко рту. Когда смех затих и, казалось, сейчас совсем прекратится, хан сделал глубокий, всхлипывающий вздох и снова начал визжать и брызгать слюной. Наконец и впрямь умолк, тяжело дыша.
Калита решил: пора!
– Повелитель, – произнес он скорбно. – В Тверском улусе, – остановился на секунду, подумал: «Постращаю пустосмеха!», – непокорные подняли против тебя грозное восстание, убили брата твоего, славного Чолхана, отряд его изничтожили.
Узбек побагровел от гнева. Разом вспомнились и другие неприятности: дочь Тулунбай, что в жены взял египетский султан аль-Мелик-ан-Насир, умерла на чужбине непонятной смертью; прошлой ночью сон зловещий снился, будто сидит он, хан, на троне, а трон качается. А тут еще эта чернь тверская из повиновения выйти осмелилась! Думают, не силен уже владыка вселенной. «Ошибаетесь, собаки! Русских князей надо натравлять друг на друга!»
Узбек медленно встал, резче выдались скулы на распаленном бешенством лице.
Закричал злобно, с привизгом:
– С корнем истреблю змеиное гнездо! Перережу всех до единого! Рязанского князя немедля казнить!.. Иди, Киндяк!
Рязанский князь Иван ослушался приказа хана – не приехал немедля по вызову. И теперь вот уже пятый месяц ждал суда в Орде.
Киндяк выскользнул из шатра.
Узбек осекся: не к лицу властелину гневом слабость показывать. Покосился из-под припухших век на московского князя: «Может быть, и этого сейчас прикончить? Небось думает, что хитрее меня, а я его вслед за рязанским… хитрость проверять».
Он опять испытующе посмотрел на Калиту, на груду меха, решил: «Нет, покорен и умом недалек. Такой нужен. Дальше сумы своей не видит… И похитрей я проводил, в капканы ловил. Церковь их купил. И тебя ручным сделаю. Будешь дань привозить. Так тоньше: свой собирает, баскаки лишний раз не станут урусутов наездом раздражать. А ну-ка, покорность проверю».
– Тебя, мой верный конязь, – сказал Узбек тихо, обращаясь к Ивану Даниловичу (впервые назвал его князем), – наделяю силою великого неба, покровительством величия и блеска… – Он торжественно помолчал. – Лучшие мои темники, Туралык и Сюга, с тобой пойдут… Пятьдесят тысяч всадников… Непокорных усмирят – ярлык получишь, станешь моими очами и руками в урусутских улусах. – Подумал: «Воинам на дорогу пищу не дам. От сытой собаки плохая охота». – Туралык, Сюга! – позвал он.
Два поджарых, с одинаковыми рысьими глазами темника выросли перед ханом.
– Землю тверскую предать огню и мечу! – приказал Узбек.
Темники склонили головы.
– Кто приказу Узбека не покоряется, тот человек виновен, умрет! – закончил хан с расстановкой и сел.
На мгновение перед глазами Ивана Даниловича возникла пылающая Тверь. Откуда-то из темноты вдруг надвинулось лицо Симеона: он смотрел осуждающе, с недоумением. От его глаз нельзя было уйти.
Первым безотчетным порывом князя было выпрямиться во весь рост, гордо, с испепеляющей ненавистью бросить в лицо хану: «Врешь! Не истребить тебе, проклятый, Русской земли!.. Лучше погибнуть, чем унижаться, стать слугой шакала… Лучше, как Михаил Черниговский… А потом? А потом? Что это даст? Святого убиенного Ивана, разоренную Москву».
Огромным усилием воли Иван Данилович подавил в себе порыв, опомнился. Лицо его покрыла бледность. Хан успел заметить это, но в тот же миг выражение лица Калиты изменилось, стало смиренным, он покорно склонил голову. Мысленно прошептал, обращаясь к Симеону: «Ничего не поделаешь. Надо, сынок. Надо руками Узбека расправиться с тверскими раздорниками».
Хан Узбек качнул головой. Снова прислужники стали разносить влагу, халву и дыни на золотых блюдах.
Перед московским князем поставили фрукты в китайской вазе: на синем фарфоре скакал, пригнувшись, всадник, развевалась конская грива.
«Злее зла честь татарская, а приходится ее принимать, улыбаться и благодарить».
К хану подошел Киндяк, тихо сказал:
– Голову ослушнику отрубили.
