Скулу обжигает увесистая затрещина. Я прикрываю глаза и смеюсь. Смеюсь, хотя на деле ни черта смешного. Давненько я не видел его в таком состоянии.

И даже не припомню, когда мы в последний раз так обстоятельно говорили. А чтобы обсудить по-мужски, непредвзято – вообще ни разу. Я как рос "безответственным", так им для отца и остался. Смысл что-то доказывать? Вон даже бомж Вася в открытую ржёт.

– Ты таскал на своём горбу мебель моему сисадмину. Умный пацан, который мог бы работать головой! Но зачем, когда в башке одни друзья и бабы...

А то ты знаешь, что у меня в башке.

– Они хотя бы принимают меня любым. Элементарно, что меня туда тянет, – стряхнув родительскую руку с плеча, стучу в окно дежурки. – Я так понимаю, подпись уже не нужна? Нет? Тогда хорошего дня. Меня бабы заждались.

– Всё развлекаешься? – рявкает отец, раздувая ноздри.

– Уж извини, у раздолбая выбор невелик!

– Сбавь обороты, парень, – за каким-то лешим встревает дежурный.

Я смотрю на него с недоумением и думаю этот-то чего из конуры своей вылез? Шёл бы лучше Васю стращал. Нехрен выслуживаться за мой счёт.

Господи, как же бесит всё. Нужно срочно валить отсюда. Немедленно.

– Поздно ты вспомнил о моём воспитании, папа, – цежу напоследок отцу, не обращая внимания на помеху в форме, а затем решительно направляюсь к выходу.

– Куда собрался? – родительская пятерня цепляет меня за локоть и резко дёргает назад. Да так, что я чуть не тараню лбом дежурного.

– Башку остудить, – пытаюсь вырвать руку. Толку мало.

– Успокойся, сказал, – опять рявкает дежурный.

– Да пошли вы оба на хрен!

– Мыхалыч, оформи-ка ему административное, – грозно рокочет отцовский голос. – Пускай действительно остынет.

– Ты сейчас серьёзно, что ли? – предпринимаю ещё одну попытку вырваться, твёрдо намереваясь свалить. Как раз и к Чуду под бочок успею с цветами.

К моему удивлению, отец не шутит. На суровом лице действительно застыла решимость. Впервые на моей памяти, он так категоричен.

– Серьёзнее некуда, – хмурит он густые брови. – Посиди и подумай. Хорошо подумай, чего ты на самом деле хочешь от жизни. А потом ещё раз поговорим. Ты у меня один, Кир. Упёртый, но неглупый.

Я до последнего не верю в реальность происходящего.

Суд дела об административных правонарушениях рассматривает влёт. Не успели мне огласить приговор, как уже заводят следующего "везунчика". В спецприёмнике, прежде чем отправится в камеру, отдаю всё, что "не положено" – ремень, телефон, даже шнурки из кроссовок. Содержимое карманов – под опись. Ну хоть одежду мою оставили, тюремная роба меня бы доконала.

Сидеть и думать мне предстоит пятнадцать суток админареста. Стас остался временно без связи. Не выдержала его Nokia подошвы рогоносца. Поэтому право на единственный звонок использую, чтобы связаться с Севером, которому в двух словах обрисовываю ситуацию. От перспективы делить камеру с уголовниками у меня натуральный шок.

Почему-то в голову упорно лезет любимая фраза отца, что я жизни не нюхал, оттого не ценю ни хрена. Я, конечно же, самонадеянно фыркал. Теперь сижу на жёстком казённом матрасе, не рискуя устроить голову на жиденькой подушке, и в воздухе мерещится пот моих предшественников. А, может, и не мерещится, помывка здесь раз в неделю по субботам. От одной мысли кожа чешется.

Повезло, что Вова, сокамерник мой – самый обычный добропорядочный дядька. Вова таксист. Уработавшись за день, задел чужой бампер и не заметил. Отъехал всего пару метров. Всё – скрылся с места дтп. Выбор встал либо лишение прав, либо отсидеть, вот он и умолял судью войти в положение, так как живёт одним извозом. Единственный минус – храпит жутко. Правда, неделю спустя меня уже это почти не тревожит.

Оказывается, привыкнуть можно к чему угодно: и спать жёстко, и есть постно, и развлекать себя чтением методичек, которые мать передала мне на единственном разрешённом свидании. О Полине думаю постоянно: то хмурюсь, то улыбаюсь как идиот. Хотя чаще хмурюсь.

Со сходом шока приходит осознание, что я пропал после первого опыта. Для меня он стал откровением, что говорить о невинной девчонке? Это с виду она такая боевая, а на деле ещё ранимый воробышек, едва выглянувший из-под родительского крыла.

И глаза у неё такие невозможно небесные, лукавые, понимающие. И ушки – ни на одни другие непохожие: заострённые, с такой сладкой бархатной мочкой. И запах... свободой она пахнет, домом. Особенная – это больше, чем просто красивая. Теперь я понимаю. Особенная – это когда дышишь ею как воздухом. Это когда каждую секунду гадаешь, как она там? Что чувствует – обижается, злится? Даже знать не хочу. Как подумаю, тесно становится в собственном теле. Рвусь как пёс с цепи, а толку? Только душу себе мотаю.

На пятнадцатый день, получив назад все свои сокровища и самое ценное – свободу, первым делом отмокаю в ванне. Клянусь, ни море, ни сауна с девочками сейчас по накалу эмоций с ней не сравнится! Это самый крутой отдых. За всю мою жизнь. Обычный шампунь и литров триста горячей воды.

Правда, хватает меня от силы минут на десять. Затем мчусь выбирать самокат, и ужасаюсь в отражении витрин своей небритой роже. Потом. Всё потом. Хочу успеть до её возвращения. Хотя накануне не спал от волнения толком, но тело полно энергии – живёт предвкушением встречи, ломит от нетерпения. Вдохнуть, обнять, раствориться. Даже если первым делом прилетит в табло.

Чего я никак не ожидаю при встрече, так это загнанного взгляда.

Я всё для себя решил, и заднюю давать не собираюсь. Но чёрт...

Её ещё попробуй убеди. Нет, Полина не дуется, не закатывает истерик. Она, кажется, одеревенела, а у меня рвётся дыхание, так сильно хочется хотя бы обнять.

– Ну здравствуй, Лис, – она холодно смотрит на самокат, затем сразу на мать. – Мам, мы выйдем на пару минут. Мне нужно кое-что Киру разъяснить.

– Боже, как я скучал. Иди ко мне, – отчаянно прижимаю Полину к стене, как только за нами захлопнулась дверь её квартиры.

Всё-таки хорошо она придумала, выйти поговорить. Лисица моя. Умница такая...

И даже если всё совсем не так, я принимаю только эту правду, потому что другой расклад меня убивает.

Руками шарю по острым лопаткам. Жадно прощупываю каждый позвонок, каждое ребро. Тростиночка... Совсем похудела малышка за две недели. Плохо ей было без меня. Тоже места себе не находила, тосковала. Вижу, что тосковала. Взгляд такой – затуманено-жалобный, душу всю вынимает без слов. И не нужно говорить ничего. Что не прошепчут губы, то прокричит румянец: аппетитный до невозможности, спелый, волнующий.

Я ведь помню – её возбуждение цвета крови с молоком. Врезалось в память ещё там на озере – то, как нежно оно горит на щеках, как спускается по шее, сгущается к соскам.

Ох, мать моя, насколько ж они острые... как выпирают сейчас под тоненькой кофтой...

Я, больше не сдерживаясь, сжимаю их меж пальцев и от этой красноречивой твёрдости меня только сильней ведёт.

Тосковала. Теперь ещё и чувствую.

Полина, зажмурившись, ловит ртом воздух. Ресницы смежаются острыми иглами, отбрасывая на кожу ровную тень. Или это усталость? Она спала хоть толком? А я ей снился так же часто, как сам видел эту встречу во снах? Как я ей снился: вот так – прикусывающим послушно изогнутую шею? Или мне спуститься ниже, чтобы можно было впиться со всей дури, не боясь оставить след на видном месте?

Я не жду от нас ответов. Просто оттягиваю в сторону ворот и со стоном всасываю кожу под ключицей. Конечно, сначала приходится согнуться в три погибели, но моя метка на разрумяненной Поле того стоит. Тёмно-бордовая отметина смотрится не менее притягательно, чем выглядело бы самое развратное бельё. Она моя, только моя. А я – её.

– Кир, подожди... Кир! – она упирается ладонями мне в грудь, но попытка оттолкнуть нисколько не проясняет помутившийся разум. Ни капли. Только повышает градус остроты.