«Над всеми гигантскими битвами высится ныне, подобно монументу, битва под Сталинградом. Она останется в нашей памяти как величайшее героическое сражение. Беспримерно то, что свершают там сейчас наши саперы, пехотинцы, артиллеристы, зенитчики и все, кто сражается в этом городе, — от генерала до последнего рядового».

Так говорил Геринг 30 января 1943 года. Миллионы немцев, сидя у радиоприемников, слушали рейхсмаршала. От этих его слов у них сжималось сердце, замирало дыхание в груди, стыла кровь в жилах. Их охватывал леденящий ужас: что же с нашими мужьями, отцами, сыновьями? Что происходит с немецкими солдатами в этом волжском городе?

Еще две недели назад военные сводки пытались скрывать окружение 6-й армии. Только в последней фазе битвы в окружении геббельсовская пропаганда стала мало-помалу приподнимать покров тайны, которой было окутано это чудовищное заклание людей. Но делала она это на свой манер: превращая в апофеоз смертный приговор, фактически вынесенный 6-й армии и частям 4-й танковой армии. Военные сводки пестрели такими словесными украшениями, как «героическая борьба», «бессмертная слава», «доблестное сопротивление», «несокрушимое мужество».

Без зазрения совести искажая историческую истину, Геринг сравнивал происходящее со знаменитой оборонительной битвой трехсот спартанцев у Фермопил в 480 году до нашей эры. 6-я германская армия, которая, захватывая и уничтожая все на своем пути, вторглась более чем на 2000 километров в глубь Советского Союза, уподоблялась, вопреки всем историческим фактам, тому маленькому отряду, что некогда защищал в узком горном проходе свою родину от персидских захватчиков. И по аналогии с надписью на одной из скал этой теснины: «Путник, если ты придешь в Спарту, скажи, что мы пали здесь, как повелел закон» — в истории Германии будет тоже сказано: «Если вернешься в Германию, сообщи, что видел нас сражавшимися в Сталинграде, как повелел закон».

К сожалению, нацистским правителям удалось, по сути дела, осуществить свой кощунственный замысел. Спустя всего три недели Геббельс мог уже в своей речи 18 февраля 1943 года в Спортпаласте с поистине бесовской ловкостью подать гибель 6-й армии в ореоле «гордой скорби» и использовать ее для провозглашения тотальной войны. Немцы, павшие в боях, погибшие от голода на Волге, равно как и оставшиеся в живых в советских лагерях для военнопленных — а таких немцев, по утверждению геббельсовской пропаганды, не существовало, — все они были бесстыдно использованы геббельсовской пропагандой, чтобы нацисты могли продолжать свои военные преступления. Провозгласив лозунг: «Так вставай же, народ, и пусть грянет буря!» — Геббельс сорвал аплодисменты и завершил свое выступление под нескончаемые возгласы хора отборных фашистских подпевал: «Повелевай, фюрер, мы следуем за тобой!»[2] Отныне роковой ход событий был предопределен. Он привел к величайшей катастрофе германской нации.

Усилия немецкого солдата в битве на Волге были неимоверны. Он сражался храбро, стойко, самоотверженно. Семьдесят шесть дней и ночей[3] смотрел он в глаза смерти — ведь каждую секунду угрожало ему смертью оружие храбрейшего и решительнейшего противника. Семьдесят шесть дней и ночей переносил он тягчайшие лишения, боролся против мучительного голода и лютого холода. Действительно, жертвы, принесенные лично каждым немецким солдатом и офицером, бесспорны. Но не об этом здесь речь. Речь идет о смысле этих жертв. Какой закон повелевал этим людям наступать до самой Волги, неся с собой смерть, страдания и разрушения? Какой закон требовал от них идти на смерть? И можем ли мы чтить их жертвы?

Я участвовал в битве на Волге и вышел из нее живым. Она явилась глубоким переломом в моей долгой жизни — сейчас мне уже за семьдесят. Мне, кадровому офицеру, было мучительно и горько прийти к сознанию, что я служил верой и правдой неправедному делу и, как совиновный, несу за него ответственность. Только в длительном процессе пересмотра прошлого и духовного перевоплощения, который приводил к тяжелым внутренним конфликтам и противоречиям, я постепенно уяснил себе глубокие причины нашего поражения: оно было следствием не морозов, не бездорожья, «не гигантских пространств России» и не следствием стратегических или тактических ошибок военного командования — начиная с ОКВ[4] и кончая фронтовым командованием — или ошибок одного лишь Гитлера, как все чаще пытаются нас убедить многочисленные мемуаристы. Не было оно вызвано и «ударом в спину» или прочими факторами, которые можно и не принимать в расчет. Оно было следствием гибельной захватнической политики германского империализма и милитаризма, которому армия первого в мире социалистического государства дала сокрушительный отпор.

Но какова цена прозрению и раскаянию перед судом истории, если они останутся только мыслью или словом! «Discite moniti» — «Вы, кого предостерегаю, внемлите уроку!» Ведь это требует правильных действий. Только таким способом сможем мы освободиться от бремени ответственности за содеянное зло. Только отдав всего себя борьбе против повторения ошибок прошлого, можно предстать пред судом истории, быть достойным ответить за мертвых, не погрешить перед совестью.

В этом, я знаю, мы вполне единодушны с моим другом и соавтором Отто Рюле, который, как и я, будучи участником битвы на Волге и преодолев внутренние конфликты, правильно осмыслил пережитое. Как добрый товарищ, он помог мне с присущей ему основательностью, ясностью и энергией дописать повесть моей жизни, первые наброски которой я сделал двадцать лет назад.

Полтава, 14 января 1942 года.[5] Офицеры оперативного отдела штаба 6-й армии беседовали, сидя в своей столовой. Обед уже кончился. Мы еще ждали главнокомандующего, генерал-фельдмаршала фон Рейхенау. В этом не было ничего необычного. Во внеслужебное время Рейхенау не отличался пунктуальностью. Случалось ему и являться к столу в спортивном костюме — это было ему нипочем. Мы знали, что он в то утро, как обычно, в сопровождении своего молодого адъютанта, обер-лейтенанта кавалерии Кетлера, тренировался в верховой езде со стрельбой. Оттого, вероятно, он и задержался.

Привычки Рейхенау были нам знакомы, поэтому нас не удивил его поздний приход. Однако поразило нас другое: он шел к столу неверной походкой, словно с трудом держался на ногах. И если он всегда ел охотно, с аппетитом, то сегодня он только ковырял вилкой в своей тарелке. При этом он чуть слышно стонал. Это заметил полковник Гейм, начальник штаба армии. Он с тревогой посмотрел на Рейхенау.

— Вам нездоровится, господин фельдмаршал?

— Не беспокойтесь, Гейм, это скоро пройдет, не обращайте на меня внимания.

В эту минуту меня вызвал в коридор вестовой. Там ждал полковник юстиции Нейман.

— Передайте, пожалуйста, фельдмаршалу, что мне нужно, чтобы он срочно подписал кое-какие бумаги. Почта должна быть сегодня же отправлена Главному командованию сухопутных сил (ОКХ).

Когда я передал это Рейхенау, он ответил, что просит полковника Неймана несколько минут подождать.

Я вышел, чтобы уладить вопрос о сроке представления кое-каких документов. В передней я еще немного поговорил с Нейманом и одним из наших офицеров-ординарцев. Тут отворилась дверь и появился Рейхенау. Он подписал поданные ему бумаги. За ним стоял денщик, готовясь подать ему шинель. Но ему не пришлось это сделать: фельдмаршал вдруг пошатнулся. Мы успели подхватить его тяжелое падающее тело.