Мой собеседник молчал. Я сказал после небольшой паузы:

— Я не знаю намерений верховного командования. Но одно во всяком случае ясно: нам нельзя сидеть сложа руки. Это война. Как солдаты, мы должны выполнять свой долг.

В душе я чувствовал себя неловко, давая такой ответ. Он обходил существо вопроса, поставленного солдатом. Зачем мы вообще находились здесь, на берегах Дона и Чира? Почему мы стремились взять Сталинград? Ради чего и здесь, и в котле ежедневно сотни, тысячи гибнут или становятся калеками, голодают и замерзают? От этой главной проблемы я пытался своими речами отвлечь собеседника. Но это не было ответом. Эти вопросы терзали и меня, какие бы усилия я ни употреблял, чтобы от них отмахнуться. Правда, они еще не одолели меня окончательно, не побуждали ни к каким выводам. Традиция, представление о долге, сочувствие к товарищам, находившимся в котле, — все это брало верх над голосом разума. К тому же в непосредственной близости от нас началась интенсивная подготовка деблокирующего удара. Это внушало надежду, вызывало подъем. Может быть, в течение двух недель мы справимся с бедой. «Вслед за декабрем всегда приходит снова май»[53] — таковы были слова солдатской песни, которую, правда, у нас уже никто не пел, но которую почти ежедневно передавали по радио.

Все лихорадочно ждали дня, когда деблокирующая армия нанесет удар. Между тем «май» все еще маячил в недоступной дали. У нас же было лишь начало декабря в буквальном смысле этого слова и соответственно обстояли дела. После того как 336-я пехотная дивизия заняла позиции слева от нас, сильные советские части нанесли удар на ее участке. Дивизия была оттеснена. Этим была создана угроза на нашем левом фланге. Правда, 11-я танковая дивизия восстановила положение. Но тем временем пламя пробилось в другом месте, и его тоже должна была погасить 11-я танковая дивизия. Она и впрямь превратилась во фронтовую «пожарную команду», которая спешила туда, где под натиском противника грозила порваться тонкая нить нашей обороны. Однако в этих дневных и ночных маневренных сражениях она тоже была сильно потрепана. На нашем участке мы ее больше не видели, хотя крайне нуждались в поддержке танков ввиду все более усиливавшихся атак противника. Плохо обстояло дело на придонском плацдарме. Он все больше суживался, чувствовалось, что вскоре придется его очистить. Все это снова значительно ухудшило настроение. Если несколько дней назад прибытие наших танков способствовало подъему духа, то теперь настроение падало быстрее, чем когда-либо раньше. Стало обычным, что солдаты без разрешения покидали свои позиции. Нам доносили об отказах повиноваться. Все были охвачены страхом перед пленом. Офицеры также стремились как можно быстрее выбраться из ловушки.

Тем временем проводная связь с котлом была прервана. Зато непрестанно поступали радиограммы. Генерал-майор Шмидт вызывал офицеров и писарей из штаба. Они летели из Морозовска в котел на самолетах, обеспечивавших его снабжение. Одна из радиограмм начштаба гласила:

Так как наш штаб тем временем перешел из Тормосина в Морозовск, то я передал радиограмму туда обер-квартирмейстеру армии. Не прошло и часа, как оттуда радировали, что полковник Шрадер рапортовал о болезни. За две недели это был уже третий случай, когда старший офицер 6-й армии в сущности дезертировал.[54] Начальник штаба генерал-майор Шмидт потребовал, чтобы полковник Шрадер был предан военному суду. Чем это кончилось, я так и не узнал.

Снова в Нижне-Чирской была получена радиограмма из котла. Она касалась лично меня. Генерал Паулюс срочно требовал, чтобы я прилетел. Я решил немедленно выполнить приказ Паулюса.

Я попросил по телефону командование группы армий «Дон» сменить меня. Сначала последовал отказ. Только после того как командующий армией обосновал перед командованием группы армий необходимость моего присутствия в Гумраке, на это было дано согласие, при условии, что один из освободившихся в котле командиров дивизии будет назначен моим преемником. Командующий армией согласился.

С тяжелым сердцем прощался я с моей боевой группой. За две недели совместных боев я завоевал доверие офицеров и солдат. Поймут ли они меня, если я сдам командование как раз сейчас, когда все больше обостряется положение в устье Чира и предстоит принять важные решения?

Капитан Гебель заверил меня, что все они весьма неохотно со мной расстаются, но никому не придет в голову мысль, что я в тяжелую минуту бросаю на произвол судьбы солдат, ведь я не отправляюсь в безопасный тыл, а иду навстречу неизвестному будущему в котле. В этой неизвестности я полностью отдавал себе отчет. Может быть, и не удастся выскользнуть из стального кольца между Доном и Волгой.

10 декабря в Нижне-Чирскую прибыл вместе со своим штабом командир 384-й пехотной дивизии генерал-лейтенант барон фон Габленц. Мы были хорошо знакомы. Габленц был дружен с Паулюсом и часто бывал у нас в штабе.

— Мне поручено передать вам привет от генерала Паулюса, — сказал Габленц. — Он благодарит вас за вашу деятельность на чирском фронте. Но теперь 6-я армия снова нуждается в своем 1-м адъютанте. Поэтому, Адам, я должен вас здесь сменить.

— Это превосходно, но что сталось с вашей дивизией, господин генерал?

— Да, верно, вам ведь не известно, что произошло в котле после 22 ноября. Я, право, не знаю, с чего начать рассказ. Итак, 23 ноября противник так сильно нас теснил, что командование армии решило отвести на восток за Дон XIV танковый корпус и XI армейский корпус, чтобы предотвратить угрозу их уничтожения. Моя дивизия получила приказ создать западнее Дона плацдарм для прикрытия переправ у Перепольного и Акимовского. Надо было защищать позиции до тех пор, пока оба корпуса не переправятся через Дон. То был ожесточенный, кровопролитный бой. Когда вечером 24 ноября мы достигли восточного берега Дона, от моей дивизии мало что осталось. Нас поставили на западный участок обороны, но наша боеспособность свелась почти что к нулю. Поэтому генерал Паулюс решил расформировать дивизию. Уцелевшие офицеры и солдаты были распределены по другим пехотным дивизиям. Немногим лучше судьба 376-й пехотной дивизии, которая на восточном берегу Дона прикрывала нас с тыла. Она, правда, еще существует, но вряд ли ее численность больше численности одного полка. В результате быстрого продвижения русских дивизии XI армейского корпуса растеряли все свои тыловые службы вместе со складами продовольствия, боеприпасов и обмундирования. Мой интендант доложил мне, что в руки противника попало большинство складов целиком и полностью. Не удалось заранее распределить даже те небольшие партии зимнего обмундирования, которые поступили раньше. В котле снижены нормы выдачи довольствия. Но я не хочу пугать вас. Вы сами скоро во всем лично убедитесь.

— Кроме 384-й, были расформированы еще и другие дивизии, господин генерал?

— Да, 94-я пехотная дивизия, которая также была уничтожена во время бегства. 79-я пехотная дивизия понесла такие серьезные потери, что и она, вероятно, будет в ближайшие дни расформирована, как мне об этом говорил Паулюс. Командир 94-й пехотной дивизии должен вылететь из котла, чтобы собрать возвращающихся отпускников 6-й армии.