Разве это не было надругательством над жестокой судьбой 6-й армии? Командование армии не могло бы оказать имперскому министру пропаганды Йозефу Геббельсу большей услуги. Эти радиограммы давали возможность превозносить ничем не оправданную гибель армии. Гитлер ответил без промедления:

Таким же фальшивым пафосом была проникнута речь Геринга по случаю 30 января 1943 года, которую я цитировал в начале этой книги. Обращаясь к еще живым солдатам в сжатом до предела кольце и к их охваченным страхом близким на родине, он цинично воскликнул: «В конце концов, как ни жестоко это звучит, солдату все равно, где сражаться и умирать, в Сталинграде ли, под Ржевом или в пустынях Африки, или на севере, за полярным кругом, в Норвегии».[90]

Когда я услышал голос разжиревшего маршала авиации, меня охватило чувство гадливости и злость на окружавший Гитлера сброд, который после своего бесстыдного предательства теперь заставлял нас, еще живых, слушать панихиду по самим себе.

Перед вечером разъяренный Шмидт пришел к Паулюсу.

— Только что мне доложили, — сказал он, — что полковник Людвиг ведет переговоры с русскими. Я вызвал его для доклада.

Моей первой мыслью было: бедный Людвиг, нелегко тебе придется. Когда начальник штаба ушел, я высказал свои опасения генерал-полковнику. Однако Паулюс успокоил меня:

— Я не потерплю, чтобы Людвиг был наказан из-за своих самовольных действий.

За Людвигом был послан офицер в стальной каске, с автоматом. Это было весьма похоже на наказание, а также полностью отвечало применявшейся до сих пор Шмидтом формуле: кто самовольно установит связь с врагом, тот будет расстрелян.

Как позднее рассказывал мне Людвиг, он ждал, что начальник штаба привлечет его к ответственности. Однако вышло иначе. Шмидт спросил сначала, как обеспечен южный участок котла, за который отвечал Людвиг. Затем он все же попросил его сесть. Последовал ожидавшийся Людвигом вопрос, прямой и холодный: «Я только что слышал, что вы вели сегодня переговоры с русскими; правда ли это?»

Полковник доложил, как и почему дошло до переговоров. Он обосновывал свой шаг, ссылаясь на потерю войсками боеспособности и на наличие десятков тысяч лишенных помощи раненых и больных. Докладывая, он все время внимательно наблюдал за Шмидтом. Однако тот не прерывал его ни единым словом и только расхаживал взад и вперед по своему подвалу. Через несколько минут после того, как Людвиг кончил, он неожиданно остановился перед ним.

— Вы запросто, ни с того ни с сего общаетесь с русскими, ведете переговоры о капитуляции, а мы в штабе армии остаемся в стороне.

Людвиг сначала не понял. Он был готов ко всему, но не к этому. Генерал, упрямо приказывавший держаться, неожиданно проявил интерес к капитуляции. Хотел ли он теперь спасти свою жизнь, после того как многие недели отличался точнейшим повиновением приказам Гитлера и Манштейна и тем самым содействовал гибели 6-й армии?

— Если дело только в этом, господин генерал, — ответил Людвиг, — то думаю, я могу обещать вам, что завтра утром, примерно около 9 часов, здесь, перед подвалом, появится парламентер.

— Хорошо, Людвиг, займитесь этим, а теперь спокойной ночи.

Никогда в жизни полковник Людвиг не был так озадачен, как этим примечательным разговором со Шмидтом. А тот после своей беседы с полковником пришел к Паулюсу, однако ничего не рассказал о ходе разговора, а только доложил, что поручил Людвигу посредничать в переговорах о капитуляции штаба армии.

Этот факт дорисовывал последний штрих в образе генерал-лейтенанта Шмидта. Еще накануне он грозил расстрелом; теперь он был готов сдаться в плен. Его жизнь была ему, очевидно, слишком дорога, чтобы у него могло появиться желание сражаться с винтовкой в руках. Конечно, противоречие в поведении генералов и старших штабных офицеров, которые требовали от солдат сражаться до последнего патрона, а сами сдавались в плен без борьбы, было свойственно не только Шмидту. Но у него оно проявлялось особенно резко, поскольку никто другой не выступал так фанатично и непреклонно против всякой разумной мысли, как этот злой дух армии. Таким образом, он проявил свою несостоятельность не только как военный специалист, но и в чисто человеческом отношении.

После того как начальник штаба ушел, появился генерал-майор Роске. Он коротко доложил Паулюсу:

— Дивизии больше не в состоянии оказывать сопротивление. Русские танки приближаются к универмагу. Это конец.

— Благодарю вас, Роске, за все. Передайте мою благодарность своим офицерам и солдатам. Шмидт уже просил Людвига начать переговоры с Красной Армией.

Я бросил в огонь еще остававшиеся бумаги, а также десяток Рыцарских и Немецких крестов. Расстаться с печатью я еще не решился и спрятал ее вместе со штемпельной подушечкой в портфель. Затем я пошел к своему помощнику обер-лейтенанту Шлезингеру и к писарям, ориентировал их в обстановке и проверил, все ли здесь уничтожено.

Час или более я просидел затем напротив командующего армией в нашем тесном помещении. Между нами мерцала свеча. Царило молчание. Каждый был занят своими мыслями. Наконец я заговорил.

— Господин генерал-полковник, теперь вам следует поспать, иначе вы не выдержите следующего дня. Он будет стоить вам остатков ваших нервов.

Было уже за полночь, когда Паулюс растянулся на своем матраце. Я заглянул на минуту к Роске. «Что нового?» — спросил я, входя. Роске был занят уничтожением последних ненужных вещей. Он попросил меня сесть, предложил сигарету и закурил сам.

— Совсем близко, в переулке, — сказал Роске, — стоит красный танк. Его орудие нацелено на наши развалины. Я сообщил об этом Шмидту. Он сказал, что надо во что бы то ни стало помешать тому, чтобы танк открыл огонь, так как для всех нас это означало бы верную гибель.

Поэтому переводчик с белым флагом должен пойти к командиру танка и начать переговоры о капитуляции. «Я сам, — сказал он, — позабочусь об этом».

Следовательно, через несколько часов все будет кончено. Я тихо проскользнул на свое ложе; Паулюс дышал глубоко и ровно. Спать я не мог. Напрасно пытался я сосредоточиться, обуздать свои беспокойные мысли. Я думал о Паулюсе, который спал на своей койке возле меня. Когда-то он считался способным генштабистом и ему предсказывали великолепную карьеру. И вот куда завела его судьба… Судьба? Судьба ли приговорила его и его четвертьмиллионную армию к гибели? В какой степени в этой гибели были повинны его личные качества — военная и человеческая слабость? Не следует ли искать причину нашего несчастья значительно глубже, не привели ли нас к гибели события, которые начались задолго до битвы на Волге? Я вспоминал некоторые замечания, которые Паулюс иногда высказывал о своей деятельности в качестве заместителя начальника генерального штаба сухопутных сил, когда он непосредственно участвовал в разработке плана войны против Советского Союза. Не лучше ли было не начинать Восточную кампанию, да и всю войну вообще? Какой целью с военной точки зрения можно оправдать потоки пролитой крови, горы развалин, страдания? Война против Советской России необходима из превентивных соображений, говорили нам, она необходима, чтобы отразить угрозу большевизма. Собственно, я никогда полностью не верил этому аргументу. То, чему я лично был свидетелем 22 июня 1941 года и в последующие недели, никак не подтверждало того, что Красная Армия была приведена в боевую готовность для агрессивной войны; скорее, можно было прийти к выводу, что она не только не была готова к войне, но даже не была достаточно подготовлена к обороне. За полтора года пребывания на Восточном фронте у меня сложилось впечатление, что в бывшей царской России, безнадежная отсталость которой была известна мне по Первой мировой войне, теперь действовали силы, стремившиеся создать нечто новое, великое, но еще далеко не совладавшие с трудностями. Не было ли, собственно говоря, логичным предположить, что хозяева Кремля сначала займутся освоением гигантских возможностей своей огромной страны вместо того, чтобы тешиться сомнительной мыслью напасть на Германию? А что, если это верно, если эта война с нашей стороны служит вовсе не оборонительным целям, если она вообще не была необходимой?