Алесь обнял этого первого человека из вновь добытого мира.

— Ну, брось, Халимоне. Видишь, все хорошо. Жив.

Жадно спросил:

— Что там нового?

Кирдун понял по этому вопросу, что с болезнью все покончено.

— Надо, надо было, чтоб встал. Прибегал хлопец от Михалины. Свадьба скоро. Подгоняет пан Ярош.

У Алеся жестко сузились глаза.

— Я сказал, что больны. За нею следят. Бежать хотела, — захлебывался Халява.

— Еще что? — сурово спросил Алесь.

— Так, ерунда, панич. За это время некоторые даже не послали спросить, что с вами… Старый пан посмеивается. Говорит: «Б-бай-кот», — вот как. Вся западная часть округи — Таркайлы, да Браниборские, да другие… Старый Ходанский кричал: «Подыхает старое гнездо! Чего ждете, младшие?! Скоро и Веже подыхать! Гоните его, пока то дело, из комитета и отовсюду. Красное из этих «красных» пустить надо!» Хорошо, что в собрании большинство младших восстало против них. Пана Кастуся Кроера Юлиан Раткевич за двери выкинул. Дуэля была… до первой крови.

— Убили кого? — спросил Алесь.

— Царапины у обоих.

— Ну, бойкот — это чепуха, — торопился Алесь. — Еще что?

— «Ку-га» сделала облаву на Черного Войну.

— Убили?

— Выскользнул… А потом пришло письмо с угрозой от «Ку-ги» Юлиану Раткевичу.

— За что?

— А дьявол его знает… — Кирдун вдруг остановился. — Паничику, секрет.

Что-то такое было в его голосе, что Алесь тоже остановился.

— Думаю, Кроер со злости прислал… со злости на Юлиана… Только молчите…

— Не шути, — сурово сказал Алесь. — Почему думаешь?

— А кому Юлиан когда шкодил?… И потом… Помните, Таркайло говорил, что люди «Ку-ги» остановили его лакея, Петра, и дали предупреждение?

— Ну?

— Петро ничего не знает, — шепотом сказал Кирдун. — Я как бы случайно заговорил с ним. Никто его не останавливал. Ничего он, Петр, не передавал.

Алесь остолбенел.

— Таркайлы?

— Они, пане Алесь, — просто сказал Кирдун.

Алесь пошел, почти побежал по газону. Белая простыня развевалась в воздухе.

— Насчет Кроера и думать перестань. Доказательств нет, хотя и похоже на него. А Таркайлы — похоже, ты прав.

Румянец залил его щеки, глаза блестели.

— Готовься, Халимон. Мы им тут теперь дубов наломаем.

…Старый Вежа еще издали услышал гомон и понял: обошлось.

И все же он привычно сдержался и не проявил своих чувств. Углубился в книгу, а потом бросил на Алеся такой взгляд, словно ничего и не случилось, словно только час назад они расстались.

— Что это крик и шум велик и речи мнозие во всех боярех?

Алесь рассказал.

— Ну, и что думаешь делать?

— Украду.

— Ты, братец, прежде чем красть, хоть оденься. Как ты женихаться поедешь таким Христом? Тут тебе не Палестина и не Эммаус. — И улыбнулся: — Ей-богу, выздоровел. Вишь ты, как сразу к деятельности его потянуло. Идешь на женитьбу, как на слом головы… Ну, это всюду так. А еще что?

— Таркайла надо проучить.

— Как? — спросил дед.

— Дуэль.

— С ним? Во-первых, это уже не дуэль, а триэль. Их ведь двое. А во-вторых, не пойдет он с тобой драться. Он торговец, хотя и дворянин.

— Надо, чтоб Исленьев знал.

— Зачем? И так ему с нами хлопотно. Русские люди близко к сердцу принимают чужие беды. А ему их хватило и своих, еще со времен мятежа… В дело с Таркайлом деда не втягивай. — Подумал. Затем сказал: — На Таркайла нельзя смотреть как на равного. Прикажи, чтоб запрягли лошадей.

…Впервые за последнее время дед переодевался в парадную одежду. Сидел рядом с внуком, величественный и строгий. Молчал всю дорогу до дома Таркайлов. Когда пролетка остановилась, сказал Алесю:

— Жди меня здесь.

Пошел в дом. На пороге его попыталась было задержать Сабина:

— Брата дома нет. Только панский брат.

— Он мне и нужен.

И прошел мимо нее.

Тодар Таркайло увидел и растерялся. По испугу в глазах Вежа убедился — он.

— Как дела пана?

— Какие? — спросил Таркайло.

— Пан знает, какие. Не мне их ему напоминать.

— Я, простите, не понимаю…

— Напрасно. А монастырь пан Тодар помнит?

— Ей-богу, нет…

— Хватит, — бросил Вежа, — не будем тратить время. И ты знаешь все, и я. Не мне это все уточнять, не мне, конечно, на тебя доносить. Но предупреждаю, Тодар, чтоб знал, на кого поднимаешь руку. Мальчик мой Алесь… Обижать его и царю не позволю, а тебе и подавно.

— Вы забываетесь…

— Я — нет. А вот ты забылся. Ты никогда не думал, почему твои векселя Платон Рылов из Ветки к взысканию не подает?… А зря. Подумай. Векселя те у меня. Не хотел я позора человеку одной земли, дворянину. Тебе следует прийти, — к кому уж сам знаешь, — и просить разрешения tirer mon epingle du jeu.[157]

— Я не понимаю.

— Брось. Брось, говорю. Все понимаешь. С твоим умом не в политику лезть, а в горохе сидеть. И другим скажи, Вежа их тоже знает. И не помилует. А поэтому, если еще кто-то в загорской округе хотя бы раз «кугакнет», я тебя нищим пущу.

Помолчал.

— И это еще не все. На месте монастыря — пепел. Будет он и на месте ваших домов, сколько бы их ни было. Терпел я. Напрасно терпел. Больше не буду. На том прощай…

…Кони бежали ровно. Старик молчал. И только у поворота на Вежу вдруг начал говорить, словно сам себе:

— Лессинг говорил, что всегда надо выбирать левую руку, или стремления, а не правую, или доброту… Вот ты и руководствовался б этим… Да разве вас убедишь хоть какой мудростью!

И совсем нелогично рассердился:

— А ты мямля. Разве у нас такие были? Я б сейчас на разведку поехал, pour preparer et sonder le terrain, et pour present pas le caractere peu satisfaisant de la premiere.[158]

Сжал трость.

— Я б дочь Раубича живой увез. Обвенчался б. Церковь моя. В Милом. Этого вонючего племени ближе чем на семь верст не терплю, но на такой случай ничего…

XI

Синий, мягкий день лежал над лугами. Солнце уже клонилось к западу. Небольшой лесной островок над спокойной и по-осеннему густо-синей Равекой издали казался безлюдным и тихим. Пожелтевшие березы стояли над рекой, горели добрым и нежарким огнем, осыпали временами на траву редкие угольки листьев.

Через Равеку, разрывая конской грудью кувшинки, ехал вброд всадник. Прямо к лесному островку. На опушку оглянулся и исчез среди деревьев.

Островок был полон людей. Привязав к кустам коней, они ждали.

— Что слышно, Кондрат?

Кокут приблизился к Алесю, соскочил с коня.

— Пан Ярош беседует со старым Ходанским. Закрылись с час тому назад, и не чувствуется, чтоб скоро закончили. Тэкля, пользуясь случаем, собирает кое-что из вещей паненки.

— Что просила передать?

— Чтоб на закате солнца ожидали возле лаза в ограде.

Кондрат вдруг улыбнулся.

— Видишь, где мы?

— Неужели же, — сказал Алесь. — Последнее наше ночное. Когда Война к нам заехал.

Андрей Когут улыбнулся тоже.

— А там, подальше, мы слышали, как Раубич из пушек стрелял, когда младшая родилась.

Молчали. Алесь вспомнил слова из последней Майкиной записки: «Дед был когда-то прав. Трудности сделали свое. Возьми, забери меня отсюда, родной, любимый».

Он положил руку на карман, у сердца, нащупал там записку, и ему стало тепло.

— Что ж, хлопцы, надо, видимо, собираться. Мстислав, ты здесь?

— Да.

— Значит, сколько нас? Ты, я, близнецы… Матвей Бискупович, Янка Клейна, Кирдун, Павлюк… Восемь человек. И еще Кондратий с шестью полесовщиками. Т-так. Ну, этих сразу отправляй в Милое. Пусть держат церковь. На всякий случай.

Цепочка всадников проскакала к Равеке, вспенила воду, выбралась на сухое и прямиком, через поле, направилась в сторону Милого.

— Ну вот, — сказал Алесь, — двинулись. У ограды берем ее и скачем во весь дух. Коней не жалеть. На случай, если тревога, ты ее, Мстислав, берешь и скачешь, а мы…