Озаглавлен он был «Жалоба». Всякие там «Имя. Фамилия. Вероисповедание. Сословие, etc»[38] были пропущены. Видимо, для краткости переписывания. Поэтому сразу под заголовком стояло: «Суть жалобы».

«…Я, купец Никифор Петров, жалуюсь на мадам М. за разор чистой воды. Сия мадама обещала вызвать мне дух моего деда, с коим имелась у меня насущная потребность совета испросить. За этакую простую услугу мадама запросила с меня пятьдесят рублев ассигнациями[39]. Я уплатил. Дух деда явился, но покрыл меня матюгами и исчез восвояси. Возмутившись таким оборотом, я затребовал возвернуть деда в обратную и заставить слушать. И отвечать тоже заставить. Мадама сказала, что это будет стоить никак не меньше катеньки[40]. Я поначалу послал ее куда подалее за этакий грабеж средь белого дня, пусть и была уже полночь. Но уж шибко дед мне потребен был. Тут надо правду изложить – дед за катеньку хоть и ерепенился, но говорить был принужден. Мадама аж испариной покрылась, его урезонивая. Да только как до сути наших делов дошло, дед мой смеяться стал, и кроме матюгов опять я от него ни шиша не дождался. С чем я в тот раз и ушел. В сумнениях, значица, и в чувствах расстроенных. Поехал в трактир на предмет развеяться и в чувства возвернуться, где пропил еще сто рублев или более того. От энтих расходов дед мне стал нужон еще шибче, оттого что вопрос к нему был денежным. Пришлось на третий круг согласиться. За сто пятьдесят рублев на сей раз. Да еще ублажить мадам для извинений бутылкой коньяку и балычком, за коими посылал в ресторацию, что подле базара. Таки добился я своего. И от мадамы и от деда. Сказал он мне, хрен истлевший, где зарыл тот капитал, что с им же убиенного золотоискателя был похищен при извозе в молодые дедовы года.

А жалуюсь я вот на что. На том месте, что дед указывал, огромную хоромину отстроили с кирпича, а прежде малый домишко стоял. Под тем домишком и было все зарыто. А как отрыть, когда теперича все каменное? Так что проку никакого не вышло. И с обиды я в трактире сызнова на сто рублев погулял. Или более.

Прошу взыскать с мадамы М. все впустую утраченные капиталы общей сумой пять сотенных рублев ассигнациями. Или более того.

За сим подписуюсь».

Ниже шла приписка от переписчика: «Купец, видимо, подмазал следователя, и тот дал делу ход. Мадам М. была вызвана в полицейский дом и допрошена по всей форме. Протокол переписывать смысла нет, в нем вся суть, что купца к деду отсылают, мол, с того и нужно спрашивать. Красиво отсылают и с культурными разъяснениями.

Как я понял, важными для вас, Иван Порфирьевич, в том протоколе являются только адрес и настоящее (во всяком случае паспортное) имя женщины, фигурирующей в данном деле. Мария Петровна Бушнер. Проживала по адресу: Соляной переулок, особняк Бушнера.

P. S. Мне еще встречались некие упоминания о столоверчениях, провидцах и прочем. Если есть нужда, разыщу, пусть и не так же скоро.

А.Г.».

Я прочла этот документ два раза и отложила в сторону. Но, как оказалось, чтение на сегодняшней вечер для меня не закончилось.

– Даша, едва не забыла, – сказала маменька. – Тебе письмо принесли. От кого, не написано. Оно на этажерке. Подать, чтобы прочла, или оставить на завтра?

– Подай, пожалуйста. Не думаю, чтобы мне кто-то длинно написал.

Для начала я осмотрела конверт. Из чистого любопытства, потому как обратного адреса и имени отправителя на нем действительно не было. Равно как и почтовых штемпелей. Следовательно, некто передал его с посыльным. Вот только кто? Да стоит не гадать, а открыть и все станет ясно. Я открыла и прочла послание. Но яснее не стало.

В конверт был вложен небольшой листок бумаги. На нем было лишь несколько слов: «Не стоит совать нос в то, что вас не касается. Это может оказаться опасным».

И все!

Разве что написано послание было, скорее всего, гусиным пером, а чернилами послужила кровь. Чтобы сомнений в последнем не осталось, к словам прилагалась жирная клякса. Именно так выглядит засохшая на бумаге кровь.

Ну что ж, вызов брошен! Час тому назад я сказала, что, возможно, нет нужды передавать злоумышленника в руки полиции, но меня убедили в обратном.

Я выключила настольную лампу, устроилась поуютнее. Но сразу уснуть не получилось, я еще долго ворочалась, а сон не желал приходить. Поначалу еще и разные размышления мешали, но едва я их прогнала, как накатили запоздалые страхи. Я, может, панике сегодня и не поддавалась, может, и вела себя сдержанно, даже разумно, и все равно страху я за вечер натерпелась. И с курицей, мечущейся без головы в полной темноте. И с этими едкими слезами на нарисованном лице Светланы Андреевны. Тут, конечно, не в портрете было дело, не особо и страшно, а в том, как она закричала… Письмо с кровавой надписью тоже мало радости добавило. Впрочем, теперь все страхи позади, все решения приняты, и нужно спать. И уж тем более не стоит бояться, что кто-то там прячется под кроватью, или бродит под окнами, или лезет в дом через чердак.

Я уже начала засыпать, но на грани сна и яви ощутила по себе… невесомые шаги. Замерла в испуге, глаза открыла не сразу. Нет, не чудится, кажется, в самом деле что-то невесомо по мне прогуливается. То есть прикосновения, меняющие положение, ощущаются, а весу или силы в них не чувствуется никакой. Открыла глаза, глянула в направлении ног… И ничего не увидела. Мне стало жутко и очень захотелось разбудить маму. Я бы так и сделала, но тут вновь некто или нечто зашагало по мне и стало приближаться к лицу. В лучике лунного света сверкнули глазки… крохотного котенка!

– Разве ж можно так людей пугать? – спросила я его шепотом, взяв в руки. – Ты откуда здесь взялся?

Почти тут же я вспомнила разговор, слышанный краем уха. Пелагея, кажется, не в первый раз, пожаловалась на мышей в подполе. Мария Степановна пообещала завести кота. Пелагея сказала, что взрослого кота заводить не стоит… Чем там у них все закончилось, я не слышала, но теперь знала. Этакий могучий зверь запросто мог гулять по всему дому, оттого что при своих размерах мог в любую щелку проскользнуть. Вот и пошел среди ночи бродить и добрел до меня. При других обстоятельствах я бы ничуть не испугалась, а скорее всего и не заметила бы котенка, потому что спала бы.

Я положила пушистую животинку в изголовье рядом с подушкой. Котенок свернулся в клубок и заурчал. И меня этим урчанием мигом успокоил и усыпил. Спалось мне прекрасно.

Первым, кого я утром встретила в театре, был Арон Моисеевич. Время от времени для спектаклей требовался оркестр, вот Арон Моисеевич и руководил таким небольшим оркестриком, а заодно и Томским отделением Императорского музыкального общества. Был он человеком милым, беззлобным и отчего-то все любили подшутить над ним. Но мы с ним, можно сказать, были дружны.

– Здравствуйте, жалоба моего сердца, – приветствовал меня Арон Моисеевич с широчайшей из своих улыбок. – Я так был расстроен накануне, не встретившись с вами здесь. Видимо, у вас были свои дела, но я все равно расстроился.

– Здравствуйте, Арон Моисеевич! Как же я рада вас видеть! Как вы поживаете? Как супруга?

– Супруга поживает неплохо. Накануне советовалась со мной насчет нового платья к Рождеству. Спрашивала, где делать талию.

– Да неужели? И что вы ей посоветовали?

– Рекомендовал делать талию как обычно, на восемь вершков ниже мочки уха.

– Вы снова шутите! Значит, и у вас дела должны быть неплохи!

– Кабы так, кабы так… – вздохнул музыкант. – Да кабы не театр! Ну отчего я всегда соглашаюсь на эти семь казней египетских?

– Да что случилось? Неужто вновь понадобилась арфа?

С арфой у Арона Моисеевича были связаны весьма неприятные воспоминания.