— А куда? Куда мы пойдем?

— К солнцу.

Все изумились.

— Путь будет долгий, но нам он по силам. Будем ночевать в полях и зарабатывать деньги по дороге.

Ребята заразились духом игры. Герзон будет играть на скрипке за молоко. Оскар станет читать свои стихи, а Аарон Расскажет байку за хлеб.

— А мы будем идти, идти, идти, — продолжал их воспитатель.

— Если Вейнтрауб ослабеет, сделаем кресло на колесиках и по очереди будем его толкать.

— А потом что? — спросили мальчики.

Прежде чем он успел ответить, ударил гонг, созывая к ужину. На следующий день поезд отвез их назад в Варшаву, а вскоре Корчак почти на год уехал за границу.

Отправившись осенью в Берлин, чтобы ознакомиться с последними достижениями педиатрии, Корчак следовал традиции Яна Давида и других польских интеллектуалов, которые искали в Германии «света и знания». Берлин, столица процветающей империи, мог в те годы похвастать одной из лучших систем здравоохранения в Европе: он славился высокоразвитой программой общественной гигиены, а также патронажем младенцев и сирот. В некотором колебании Корчак обсуждал со многими своими коллега-ми все «за» и «против» этой поездки, означавшей, что ему придется покинуть и детскую больницу, и мать. Одни считали, что полученные там знания будут ему полезны, другие — что его ждет разочарование. Он получил массу советов, как держаться с немцами, но серьезно отнесся только к двум: преодолеть свою склонность пожимать руки всем подряд, невзирая на чины и звания, а воротнички менять дважды в день.

Корчак приехал в столицу Германии не как знаменитый писатель, но как бедный студент. Он подыскал комнату в скромном пансионе, где соблюдалась чистота, полотенца менялись регулярно и жильцам предлагался завтрак. Но вы-; падали вечера, когда денег у него хватало только на два стакана молока и хлеб.

Его восхищали в Берлине прекрасное автобусное сообщение (в отличие от Варшавы) и бесплатные библиотеки, открытые двенадцать часов в день, но столица казалась «равнодушной» к его присутствию. В августе и сентябре он был слушателем курсов повышения квалификации врачей, организованных Берлинской медицинской ассоциацией. На него большое впечатление произвело то обстоятельство, что преподаватели, подобно автобусам, никогда не опаздывали, но необходимость платить за лекции Корчака возмутила. Продажа знаний превращала университет в «торжище». Тем не менее он, как и другие иностранцы, выбрал спецкурсы по неврологии и электрокардиографии, а также изучал последние открытия в области туберкулеза и других детских заболеваний. Наблюдая, как немцы анализируют мочу и берут для анализа кровь, он невольно сравнивал их передовые методики с отсталыми польскими. Однако через два месяца он почувствовал себя словно «на фабрике». Перечитывая свои записи, он приходил к выводу, что не так уж много узнал полезного для собственной практики. Записи только подтверждали то, что он уже и так знал: ему следует полагаться на собственные наблюдения и принимать новые теории только после собственной предварительной проверки.

Затем он провел два месяца, занимаясь по очереди у всемирно известных педиатров немецко-еврейского происхождения: Генриха Финкельштейна и Адольфа Багинского. Затем — месяц в приюте для умственно отсталых и еще один — в психиатрической клинике Теодора Цигена. Кроме того, он посетил приюты для умалишенных и центры содержания так называемых малолетних преступников. Уехав из Германии поздней весной 1908 года, он сделал остановку в Швейцарии и один месяц провел интерном неврологической клиники в Цюрихе. Когда в начале лета 1908 года он возвратился в Варшаву, то поразился: таким убогим и провинциальным выглядел город.

Прежде чем вернуться в больницу на улице Слиска, Корчак побаловал себя четырьмя неделями в летнем лагере, рассчитанном на полтораста польских мальчиков, где «не было недостатка в отъявленных негодниках». Описывающая этот месяц книга «Юзьки, Яськи и Франки» вновь радовала читателей приключениями неловкого очкарика-воспитателя, пытающегося найти общий язык с уличными оборвышами, впервые в жизни попавшими на лоно природы. Однако и разыгрывая в печати шута, он по-прежнему стремился развивать стратегии, которые разрабатывал за год до этого в еврейском летнем лагере. Эти дети из нищих польских семей, с пьяницами отцами и недужными матерями, которые не могли о них заботиться, тоже подстраивали ему ловушки, но теперь он был наготове. Он тщательно запомнил все имена и записал свои первые впечатления, выявляя наиболее озорных ребят, которые, конечно, станут заводилами всяких выходок. На второй день, когда мальчики подняли шум в спальне еще до зари, он услышал, как кто-то объявил: «Я министр в синей рубахе!» Вместо того чтобы рассердиться, Корчак драматически промаршировал в спальню и спросил: «Ну, так кто тут министр в синей рубахе?» — и расхохотался, сняв напряжение. «Как Наполеон, выигравший сражение одной точно рассчитанной атакой», он завоевал доверие этих ребят — доверие, «без которого не только невозможно написать книгу о детях, но, кроме того, невозможно любить, растить или даже просто наблюдать их».

Продолжая эксперименты с судом, он отметил, что судьи оправдали троих самых бессовестных мальчишек, которые не постыдились отнять ягоды у слабенького заики Ясика, — оправдали на том основании, что они уже были наказаны другими ребятами, которые отказались играть с ворами. Двое виновников сразу же после этого стали дружелюбными и добрыми, но третий раскаялся, только когда услышал «молитву леса» — миг, когда деревья говорят, а небо отвечает им. Тот, кто услышит их, «чувствует в душе что-то странное» и разражается слезами, не зная почему — ведь ему совсем не грустно. А наутро он просыпается, став гораздо лучше, чем был накануне, до того, как услышал молитву леса.

Помогая своим Юзькам преодолевать их трудности, он вспоминал проблемы своих Йосек. Много лет спустя, когда «Еврейский ежемесячник» попросил его сравнить еврейских и польских детей, он процитировал убеждение Джона Рескина, что в детях следует искать сходство, а не различия. С легкой насмешкой в собственный адрес он противопоставил себя «подлинному ученому», который изучает тридцать две тысячи мышей, прослеживая восемь их поколений, чтобы установить влияние алкоголя на мышь, тогда как в его распоряжении было только двести детей в год. И, даже верь он в психологические тесты, как мог бы он положиться на результаты? Правда, он слышал утверждения, будто еврейские дети более эмоциональны, но он наблюдал слезы радости и печали как у тех, так и у других, когда они смотрели один и тот же фильм, — и, не пересчитав все слезинки со скрупулезной точностью, он не полагал себя вправе делать выводы об эмоциональном превосходстве одной группы над другой. Он предпочитал ответы, основанные на личном опыте.

Вернувшись на свою должность в детской больнице в сентябре, Корчак вновь впал в прежнее отчаяние. Что он здесь делает? Какой толк вылечивать больных детей, если они туг же возвращаются в прежнюю нездоровую обстановку? Когда Исаак Элиасберг, его коллега, высоко уважаемый специалист по кожным и венерическим заболеваниям, рассказал ему про Общество помощи сиротам, Корчак выслушал его с живейшим вниманием. Общество устраивало благотворительный вечер в пользу своего приюта. И они могли бы заполучить богатых филантропов, если он согласится прийти.

Корчак принял приглашение, не подозревая, какую удачу это ему принесет. Ему предстояло познакомиться со Стефанией (Стефой) Вильчинской, женщиной, которая не только разделит его мечту о создании идеального приюта для бедных детей, но и поможет ее осуществить.

К тому времени, когда Корчак добрался до приюта, размещенного в обветшалом здании бывшего женского монастыря, выступления в честь Марии Конопницкой, поэтессы и детской писательницы, уже начались. Он стоял у дверей и слушал, как исполнители — бледные, обритые наголо, с ногами-спичками, в чистой но плохо сидящей одежде — декламируют стихи, которые разучивали целую неделю. Их робкие улыбки так его растрогали, что он с трудом сдерживал слезы.