«Презренный, отвратительный тип», — писал о Ганчвай-хе Черняков в своем дневнике. О нем было мало что известно. Знали только, что он не варшавянин. Талантливый оратор, одинаково свободно говоривший на идише, иврите и польском, Ганчвайх призывал сотрудничать с немецкими завоевателями, то есть проявить мудрость и здравый смысл. Многие руководители гетто — кто от страха, кто от нужды — принимали приглашения Ганчвайха обсудить проекты социального обеспечения, независимо от того, полагали они его мотивы эгоистическими или альтруистическими. Одно такое собрание состоялось в начале мая и продолжалось после комендантского часа, что вынудило участников провести ночь под кровом Ганчвайховой конторы. Черняков упомянул в своем дневнике несколько имен присутствующих на этом собрании «за чашкой чая», отметив имя «Корчак» восклицательным знаком. По словам Рингельблюма, Корчак согласился возглавить Комиссию помощи детям, но в чем заключалась ее деятельность и была ли эта комиссия вообще образована, остается неизвестным.

В начале июня 1941 года Корчак и Стефа провели почти всю ночь вместе с Зильбербергом и другими жильцами дома, наблюдая сквозь щели в шторах за немецкими войсками, марширующими по опустевшим улицам гетто — Хлодной, Электоральной и Сенаторской — и далее по мосту через Вислу в сторону границы с Советским Союзом. На танках было написано по-немецки: «Сталин, мы идем».

Глава юденрата хорошо знал, что у него немало критиков, обвиняющих его и членов совета во взяточничестве и коррупции. В гетто распевали куплеты с такими словами:

Кто с утра ест фрикадельки, а на ужин пьет бульон? Председатель юденрата? Кто ж еще, конечно, он.

Однако какие бы сомнения ни вызывал его моральный облик, интерес Чернякова к благополучию детей был подлинным. Чем труднее становилось ему выполнять свои обязанности председателя (в дневнике он писал, что с его последней фотокарточки на него смотрит «очень старый и очень измученный» человек), тем активней он включался в решение детских проблем. Он пытался как-то отвлечься от тягостного одиночества и от тревог за своего единственного сына, о котором ничего не знал со времени оккупации немцами Львова, куда юноша бежал после нацистского вторжения в Польшу.

В тот день в театре «Фемина» Черняков, его жена и еще несколько человек обратились к собравшимся с просьбой открыть их кошельки — и сердца, — чтобы помочь голодным и бездомным детям. Им удалось собрать сто тысяч злотых, часть которых была потрачена на плакаты «НАШИ ДЕТИ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ» и «РЕБЕНОК — САМОЕ СВЯТОЕ СОЗДАНИЕ НА ЗЕМЛЕ».

Корчак решил провести в приюте богослужения на Рош-Хашана и Йом Кипур. «Не удивляйтесь, — сказал он Зильбербергу, которого попросил помочь в организации службы. — В дни испытаний молитва очень важна. Она придаст детям силы, да и нам тоже. Никакого принуждения, придут только те, кто испытывает в этом потребность. К тому же это поможет собрать средства для домового комитета».

То ли действительно испытывая потребность в молитве, то ли переживая предпраздничное возбуждение, но дети с радостью принялись преобразовывать зал для собраний в синагогу. Они расстилали ковры и расставляли цветы, тайно принесенные христианскими друзьями Корчака. В торце зала разместили ковчег с двумя свитками Торы в богато расшитых чехлах и два серебряных подсвечника, поставили ряды скамеек.

Для совершения службы Зильберберг пригласил кантора. Однако пришли на богослужение в основном только жители примыкающего дома, дети и персонал приюта. Опасаясь, что толпа народа может занести в приют инфекцию тифа, Корчак установил довольно высокую цену на входные билеты. Кроме того, в последний момент немцы разрешили открыть синагоги — впервые за два года.

Корчак, сосредоточенный, погруженный в себя, стоял в конце зала в своем старом сером костюме, офицерских сапогах и шелковой ермолке. Все замерли, пока кантор пел:

Через десять дней, на Йом Кипур, Корчак в торжественной речи старался вселить в детей веру в то, что им суждено увидеть лучшие дни. Но и восклицая вместе с детьми в конце службы «В следующем году в Иерусалиме!», как это делали многие поколения до них, ему не удалось развеять свою собственную тревогу. Зильберберг, который хотел поскорее вернуться домой, чтобы сесть за стол, ибо пост закончился, задержался по просьбе друга. «Очень важно, чтобы дети не тревожились, — сказал ему Корчак. — Но я боюсь того, что нас ждет. Немцы способны на все».

И снова в приближении Йом Кипур немцы огласили жестокий план (словно «этими мерзавцами с наступлением холодов овладевал зуд», писал в своем дневнике историк Иммануил Рингельблюм). Годом раньше они согнали евреев в гетто, а на этот раз объявили о своих намерениях сократить территорию гетто, хотя при этом все большее число евреев перемещалось туда из других оккупированных стран. В середине октября 1941 года Корчак и Стефа узнали, что обитателям дома 33 по Хлодной улице, а также жителям прилегающих улиц предписано переселение в течение четырех суток, поскольку эта территория выводится за границы гетто. Необходимость покинуть этот дом явилась таким же тяжелым ударом, каким в свое время был приказ немцев освободить помещение приюта на Крохмальной. Измученные и голодные, обитатели приюта уже не имели прежней энергии. И все же они перебороли отчаяние и принялись за дело. Корчаку удалось найти помещение бывшего клуба предпринимателей в доме 16 по улице Сен-на в Малом гетто. Дом выходил окнами на недавно возведенную стену, которая шла вдоль улицы по осевой линии и служила южной границей гетто. Новое помещение оказалось еще меньше предыдущего, но, к счастью, Корчак смог присоединить к приюту небольшое строение за клубом, дом 7 по улице Слиска, где расположились спальни для персонала.

Стефа занялась обустройством дома, чтобы приспособить его для нормальной жизни приюта. С помощью деревянных ящиков и шкафов она разгородила большой зал на первом этаже, выделив столовую, кабинет и пространство для игр, которое ночью превращалось в спальню. И вновь потекла привычная жизнь. Занятия проводились посменно, как и питание детей. Каждый ребенок имел определенные трудовые обязанности, связанные с дежурством на кухне или уборкой, за выполнение которых ему присуждались очки. Проходили занятия хора, театральной студии, дети учились шить, мастерить кукол.

Как раз перед самым переездом приюта в новое помещение заболела тифом Генриетта, жена Михаила Зильберберга. Очутившись в гетто, Генриетта постоянно твердила Стефе, что все они умрут голодной смертью. С утра до вечера она меняла свои пожитки на продукты питания для себя и мужа. Теперь казалось, что ей суждено умереть не от голода, а от тифа.

Все десять дней, пока Генриетта лежала в полусознательном состоянии в своей квартире, Зильберберг не показывался в приюте из страха занести инфекцию. Ему удалось показать жену нескольким врачам, но у тех не было почти никаких лекарств, и состояние Генриетты становилось все хуже. Как-то на склоне дня, когда Зильберберг уже потерял надежду, У его дверей появился Корчак со своим докторским саквояжем. Осмотрев больную, он ввел ей драгоценную сыворотку, которую принес с собой. В последующие дни он заходил регулярно, продолжая лечение. Борясь за жизнь, Генриетта слышала его голос — Корчак задавал ей вопросы, проверяя, пришла ли она в себя: «Вы помните, как вас зовут?» А потом ободрял: «Не сдавайтесь! Не позволяйте Гитлеру одержать еще одну победу!» Как-то поздно вечером, просидев у ее постели несколько часов кряду, он сказал Зильбербергу: «Похоже, жар спадает. Она будет жить». Корчак оказался прав.