Расписание Марины было почти таким же, как у Стефы. Каждое утро на ногах с половины шестого или с шести часов — она никогда не отступала от своего распорядка. В семь часов на кухне она следила за завтраком детей и всегда стояла у дверей, провожая их в школу, проверяя пуговицы, воротнички, ранцы. Затем, осмотрев все комнаты, она уходила к себе в кабинет утрясать меню с кухаркой и определяла, какие работы требуется произвести. В два часа, когда дети возвращались обедать, Марина всегда сидела на своем месте во главе стола в форме подковы, откуда могла видеть все. (В двери ее кабинета было стекло, позволяющее наблюдать за проходящими мимо детьми.) Днем, между двумя и пятью часами, Марина уходила в свою спальню, где ее ни под каким видом нельзя было тревожить.
В пять часов по пятницам она вела «Час вины», как называли его дети. Всякий, кто в течение недели совершил какой-нибудь проступок, обязан был прийти в кабинет и расписаться в книге, которую она завела для таких случаев. В интернат она никого не приглашала, но по вечерам в пятницу отправлялась в дом своих родных, где принимала старых друзей. Вечером в субботу, после того как дети (и она тоже) вымылись, пани Марина на манер Корчака записывала пари за хорошее поведение в гроссбух и раздавала молочные шоколадки, а потом рассказывала сказки у горящего камина.
Марина говорила негромко и размеренно, будто взвешивая каждое слово. Детям и стажерам она равно внушала страх и любовь. Ей стоило только взглянуть на то, чем они занимались, и она уже знала, о чем они думают. «В отличие от Корчака она не прощала, — вспоминал Игорь Неверли. — С Мариной надеяться было не на что. Она от каждого требовала ответа за его поступки. Если вы опаздывали, никакие извинения не принимались. Если вы ей не нравились, она превращала вашу жизнь в ад. Она была суровой женщиной». Мария Таборыская, одна из сирот, помнит, что голубые глаза Марины на бледном лице напоминали «две ледышки», но что она была способна и на ласковые жесты — скажем, мимоходом откинуть прядь волос с лица девочки. Только один мальчик, которого она всегда называла ласковым прозвищем «Ломулек», сумел стать ей близким. Он, бесспорно, был ее любимцем. Но если он вел себя плохо, она доводила его До слез, называя по фамилии.
Иногда Марина отправлялась с мальчиками и девочками постарше на прогулки в лес, расположенный позади интерната. Они были ошарашены, глядя, как она свертывала сигарету, поскольку в Доме она в их присутствии никогда не курила. Еще она там вспоминала про свою прежнюю политическую деятельность, в том числе о тюрьмах и ссылках, и советовала им не пасовать перед жизненными трудностями.
Игорь Неверли, вспоминая год, когда он обучал сирот столярному делу в Нашем доме, сказал: «Марина проходила через мир детей в своем черном платье с жестким воротничком и накрахмаленными манжетами, будто облаченная в броню, защищающую и от внешнего мира, и от нее самой, будто монахиня в черном одеянии, будто женщина-судья в черной мантии. Она мягко улыбалась детям, которые подходили к ней поделиться своими, пусть маленькими, но настоящими проблемами, однако улыбка эта не шла ее строгим узким губам. У нее случались минуты безудержной веселости, но она была лишена чувства юмора. Ее пронзительный сосредоточенный взгляд замечал то, чего не замечали мы, но говорить внятно, как Корчак, она не умела. Я не встречал никого столь одинокого и отчужденного от всех».
Неверли вспоминает, как однажды задержался в мастерской до поздней ночи, заканчивая комод, пасхальный подарок интернату, и Марина пришла в ярость, когда он ушел спать, не подметя мастерскую. Она сама прибрала там, а потом держалась с ним настолько враждебно, что он был вынужден покинуть интернат. И только год спустя, когда он зашел повидать детей в тот день, когда там был Корчак, она не отказалась пожать ему руку по-дружески.
Дети Нашего дома прилипали к окнам, ожидая Корчака, или толпились у ворот. Мальчик намеревался продать выпавший зуб; девочка постарше хотела с его помощью получить разрешение в следующий раз подстричься в модной парикмахерской; прочие надеялись прокатиться у него на закорках или заглянуть в его карманы в поисках леденцов, которые он всегда носил с собой. Иногда Корчак приходил пораньше поговорить с Мариной и ее помощницами, похвастать, что он прошел весь путь от Белян пешком, чтобы сэкономить на трамвайном билете. Он садился на крыльце отдохнуть и сообщал, что он к тому же сэкономил порядочную сумму, прочитав все газеты в маленьком кафе на Мар-шалковской, в которое зашел по дороге.
«Я не стану желать вам доброго здоровья, — говорил он сторожу Владиславу Чихочу, который всегда ждал его с таким же нетерпением, что и дети. — Скажитесь больным и ложитесь в постель, вы чересчур много работаете. — И добавлял: — Только ничего серьезного. Скажем, простуда или что-то в этом духе».
Дети повисали на Корчаке с таким же упоением, как сироты, которых он оставил на Крохмальной. Он шутил, осматривая их, и с притворной галантностью целовал руки младшим девочкам. Ему нравилось поддразнивать их вопросами вроде: «Ты когда-нибудь видела корову с зеленым хвостом?» И он не уставал рассказывать друзьям про девочку, которая ответила: «А ты? Ты когда-нибудь видел пирог с селедкой внутри?» На ночь в Нашем доме он оставался только раз в неделю, но непременно приезжал туда на праздники вроде майского или Пасхи. В Сочельник он водил с ними хоровод вокруг елки.
Ребенку, который как-то спросил его, почему у него нет жены, он ответил, что их у него три — «Пани Марина, пани Стефа и панна Кара». Однако не все женщины в штате Нашего дома чувствовали себя с Корчаком непринужденно. «Я его уважала, — вспоминала одна из них, — но нельзя сказать, что он мне нравился. Бесспорно, он был необычен, и, когда он задавал мне вопросы, я чувствовала, что должна ответить что-то умное».
Мария Подвысоцкая не любила гулять с Корчаком из-за его привычки останавливаться и рыться в карманах, когда к ним подходил нищий.
— Почему вы должны давать им деньги? — набралась она мужества спросить. — Уж наверное, денег у них побольше, чем у вас.
— Возможно, — ответил он. — Но ведь может встретиться и такой, у кого их меньше.
Мария никогда не ставила под сомнение цели Корчака и вставала на его защиту, если кто-нибудь критиковал его с этой точки зрения. Когда их общий друг высказал мнение, что Корчак не готовит сирот к встрече с реальным миром, она ответила негодующе: «Вы ничего не понимаете. Доктор прекрасно знает, что мир несправедлив, но потому-то он и создал этот оазис доброты. Он хочет вырастить детей, которые будут не способны творить зло, а противопоставят ему добро».
Когда Наш дом переехал в Беляны, там нашлось место для двадцати стажеров. Как и стажеры на Крохмальной, они мечтали работать с именитым Янушем Корчаком, но и их сбивало с толку его непредсказуемое поведение. Станислав Роголовский вспоминает «щуплого бородатого человечка», который, пока с ним беседовала Марина Фальская, сидел в глубине ее кабинета и что-то писал в блокноте. Стараясь произвести впечатление на директрису, Роголовский подчеркнул свой интерес к работе с ненормальными детьми, и тут бородач вдруг вскочил и закричал: «Для этого существуют специальные заведения!» Выйдя из кабинета, Роголовский узнал от детей, что накричал на него знаменитый доктор Корчак собственной персоной. И был крайне удивлен, когда его приняли в бурсу.
Новым стажерам в Нашем доме тоже не помогали освоиться. «Вы либо удерживались на плаву, либо тонули, — вздохнула Генриетта Кедзиерская, вспоминая, как ее разочаровал «щуплый неприметный пожилой мужчина в сером халате», который, равнодушно глядя на них сквозь очки в проволочной оправе, пожал им руки и ушел. Пани Марина лишь в нескольких словах изложила их обязанности по отношению к детям, а затем поручила стажеру-старожилу показать им как и что. Им сообщили, что вечером по четвергам, когда дети лягут спать, доктор Корчак будет проводить с ними обещанный семинар.
«Стоило доктору выйти из своего кабинета, как его окружали дети, сбегавшиеся к нему, как цыплята к наседке, — записала в своем личном дневнике Генриетта. — И с ними этот бука смеялся, слушал их глупую болтовню с огромным интересом, тогда как для новых стажеров у него не находилось и нескольких свободных минут». Она надеялась, что он все-таки будет приветлив с членами ее группы на семинаре в четверг, но «куда там!». Он держался с ними с полным безразличием и продолжил тему предыдущей недели, как будто их не было в комнате. В этот вечер она занесла в дневник: «Так называемый философ на самом деле просто свихнутый».
