На второй день депортации, 23 июля, гестапо конфисковало автомобиль Адама Чернякова, лишив тем самым председателя еще одного символа власти. В то же время Черняков с облегчением узнал, что его просьба освободить от депортации студентов профессионально-технического училища и мужей работающих женщин удовлетворена. О судьбе сирот и студентов производственных и ремесленных училищ было велено справиться у более высокого начальства.
В этот день, сидя в своем кабинете, Черняков размышлял о только что полученном указании проводить депортацию семь дней в неделю. Он открыл дневник и сделал запись, которой было суждено оказаться последней: «По всему гетто лихорадочно открываются новые мастерские. Швейная машинка может спасти жизнь. Сейчас три часа. Для депортации готовы четыре тысячи человек. Согласно приказам к четырем часам их должно быть девять тысяч».
Вечером, когда Черняков ужинал дома, его вызвали в юденрат для встречи с двумя офицерами СС. Лишенный автомобиля, он был вынужден взять велорикшу, чего раньше никогда не делал. Во время короткой встречи ему сообщили, что никаких исключений для сирот не будет. Они будут депортированы как непроизводительные элементы.
Когда немцы ушли, председатель юденрата без сил опустился на стул. Вот уже почти три года он пытался выполнять все распоряжения гестапо, надеясь, что покорность спасет евреев от гибели в этой войне, как бы долго она ни продолжалась. Ради жителей гетто он пожертвовал многими принципами, но депортация детей означала конец его сотрудничества с немцами. Он вызвал дежурную сотрудницу и попросил стакан воды. Она видела, что председатель был бледен как полотно. Рука, державшая стакан, дрожала. Попытавшись улыбнуться, он отпустил ее: «Благодарю вас». Это были его последние слова.
Как и Корчак, Черняков держал при себе яд. В ящике его стола было двадцать четыре таблетки цианистого калия — по одной на каждого члена юденрата, на тот случай, если им предложат действовать против их совести. Для него такой момент настал. Он написал две записки. В одной Черняков просил жену простить его за то, что он ее покидает, и понять, что иначе он поступить не мог. В другой — объяснял членам юденрата, что не мог отдать немцам беззащитных детей. Он выражал надежду, что его самоубийство не будет воспринято как трусость. Он более не мог выносить происходящее.
Через короткое время кассир, работавший в другой части здания, удивился, что никто не отвечает на непрерывные телефонные звонки в кабинете Чернякова. Осторожно открыв дверь, он обнаружил, что председатель мертв.
Тем же вечером гестапо распорядилось созвать срочное собрание юденрата для выбора нового председателя. Рано утром состоялись поспешные похороны Чернякова. На церемонии присутствовали его вдова, несколько членов юденрата и близкие друзья, в том числе Януш Корчак. В надгробной речи Корчак сказал: «Господь возложил на Адама Чернякова важную задачу — защитить достоинство евреев. Теперь, когда Адам умер, зная, что выполнил эту задачу, он возвратит земле свое тело, а Богу — душу, вместе с даром защищать свой народ».
Обитатели гетто, и без того пребывавшие в страхе, не знали, как отнестись к известию о самоубийстве Чернякова. Многие чувствовали, что председатель предал евреев, не оставив им внятного объяснения своего поступка. Марек Эдельман, который пережил восстание в гетто, вспыхнувшее на следующий год, упрекал Чернякова за то, что он сделал свою смерть своим личным делом. Другие, однако, впервые разглядели героическую черту в этом обычном человеке (а его часто обвиняли в отсутствии качеств, необходимых лидеру), который, после вторжения немцев, предпочел отказаться от визы для выезда в Палестину, чтобы бескорыстно и с риском для жизни служить своей общине.
Если самоубийство председателя и не убедило большинство евреев в том, что переселение означало смерть, то все же безусловно заставило их отнестись к предстоящему путешествию с еще большим опасением. Поскольку в списки отъезжающих попадали «непроизводительные элементы», начался новый виток лихорадочного поиска работы в сотнях «мастерских», возникающих в мгновение ока. Когда на предложение немцев выдавать три килограмма картофеля и килограмм мармелада за добровольное согласие на отъезд не нашлось достаточного количества охотников гестапо усилило давление на еврейскую полицию, требуя обеспечить заполнение вагонов. За евреями охотилась их же собственная полиция, отчаянно пытавшаяся выполнить распоряжение немцев. Разрешение на работу теперь не спасало от ежедневных уличных облав. Людей целыми семьями выволакивали из укрытий. Сопротивляющихся расстреливали. Магазины закрывались, тайная доставка продуктов из-за стены прекратилась. Не было хлеба. Не было никакой пищи. Люди не смели выйти из дома без острой необходимости.
В эти первые дни паники Самуил, брат Гени, не знал, что ему делать. По слухам, приюты не подлежали переселению, поскольку немцы якобы решили не трогать детей, которые были слишком слабы, чтобы работать. Самуилу хотелось верить, что его сестра в безопасности, но бледное лицо матери не оставляло его во сне. «Где Геня?» — спрашивала мать.
Что он мог сделать для своей сестры? Если возьмет ее к себе, как сможет она оставаться одна, когда он работает на мебельной фабрике или посещает тайные собрания по ночам? Самуил снимал комнату у пожилых супругов, но был едва знаком с ними. Что Геня будет делать весь день? Ведь без друзей ей будет страшно и одиноко. Для десятилетней девочки она была смышлена и осторожна, но все же это был еще ребенок. Денег у Самуила не было, оставалось лишь несколько украшений матери. Но кто теперь даст за них хлеб?
Двадцать шестого июля, на шестой день переселения, Самуил принял решение взять девочку к себе. Отпросившись с работы, он отправился в приют. Геня играла с двумя другими детьми в большом зале на первом этаже приюта. За несколько дней депортации атмосфера в доме изменилась. Дети жаловались на голод, лица их были печальны. Геня отвела брата к Стефе, а сама вернулась к друзьям, чтобы закончить игру.
Выслушав просьбу Самуила, Стефа согласилась, что тот имел право поступать так, как считает нужным. Но при этом не скрыла, что не одобряет его решения, как не одобрила и аналогичных действий других родственников, желавших забрать детей из приюта. Не только она и Корчак полагали, что с ними дети были в большей безопасности, — даже юденрат считал, что гестапо не станет трогать столь известное учреждение. Кроме того, уход детей из приюта плохо скажется на моральном состоянии сиротского дома. Все работники приюта единодушно решили остаться с детьми, что бы ни случилось. Стефа предложила Самуилу поговорить с Геней, прежде чем он примет окончательное решение. Согласно правилам, если ребенка забирают из приюта, то повторный прием для него закрыт, однако в случае с Геней Стефа была согласна сделать исключение.
Самуил с сестрой отправились на дворик между двумя зданиями. Там они сели на скамейку, и он снова рассказал Гене, как обещал матери заботиться о ней. Не думает ли она, что теперь, когда людей посылают неизвестно куда, им следует жить вместе? При этом Самуил не скрыл, что ей придется оставаться одной, пока он работает.
Геня тоже не знала, как поступить. Двух ее друзей уже забрали родственники, но уходить из приюта ей не хотелось. Она боялась толпы людей на улице, боялась оставаться одна в незнакомом месте. И все же согласилась на уговоры Самуила пожить вместе.
Как оказалось, опасения Самуила нашли подтверждение уже на следующей неделе. Геня испытывала страх каждое утро, когда он уходил на фабрику, и встречала его с глазами, полными слез. Она тосковала по друзьям и особенно по Стефе. Через несколько дней она попросила его разрешить ей вернуться в приют.
Самуил хотел было сказать ей, что приюту угрожает опасность, поскольку немцы не освобождают детей от переселения, и что, по мнению некоторых подпольщиков, это переселение означает смерть, но не смог. Что толку от этих сведений ребенку, когда даже взрослые бессильны? Глядя на печальное лицо девочки, Самуил думал, не подозревает ли она самое страшное. Он отвел сестру в приют, увидел, как она обнимает Стефу, и у него перехватило горло. Почувствовав, что вот-вот расплачется, Самуил наклонился, поцеловал глаза сестренки — точь-в-точь как у матери — и бросился к выходу, не оглядываясь.
