— Знаю. Знаю, что невозможно.

Они долго смотрели друг на друга.

— Есть… многое на свете… — промямлил Леон.

— Будешь цитировать Шекспира — убью на месте! Господи, Леон, я нашел мертвеца в бутыли.

— Тяжелый случай. И они предлагают поступить к ним на работу? Ты что, станешь копом?

— Консультантом.

Когда несколько месяцев назад Леон осматривал спрута, то обошелся общепринятым восклицанием. «Вот это да!» — словно перед скелетом динозавра, драгоценностями Короны, акварелью Тёрнера. «Вот это да!» прозвучало у Леона так же, как у чьих-нибудь родителей-приятелей, приходивших в Дарвиновский центр ради чего-то другого. Билли был разочарован.

— Что собираешься делать? — спросил Леон.

— Не знаю.

Билли посмотрел на почту, которую захватил Леон: два счета, карточка и тяжелая бандероль в коричневой бумаге, по старинке перевязанная ворсистой бечевкой. Он надел очки и перерезал бечевку.

— Ты с Маргиналией увидишься? — спросил он.

— Да. И перестань говорить в таком тоне, когда называешь ее имя. Иначе я скажу ей, и пусть сама тебе все объясняет, — заявил Леон, возясь со своим телефоном. — Уж она объяснит.

— Погоди, — сказал Билли. — Дай-ка я угадаю. «Ключом к этому тексту является не сам текст, но…» — Он нахмурился: невозможно было понять, что такое он разворачивает. Внутри пакета был прямоугольник из черной хлопчатобумажной ткани.

— Я пишу эсэмэску, ей это понравится, — сообщил Леон.

— Нет, Леон, не надо писать о том, что я здесь наговорил. Я и так уже рассказал тебе больше, чем следовало.

Билли ткнул пакет пальцем. Тот шевельнулся.

—  Черт…

— Что такое? Что?

Оба вскочили на ноги. Билли уставился на пакет, неподвижно лежавший на столе, куда он его уронил. Приятели молчали. Наконец Билли вынул из кармана ручку и осторожно ткнул ею в ткань.

В пакете появилась дырка. Он — расцвел. С шипением стал выходить воздух. Пакет принялся расширяться, выворачиваться наружу, надуваться, и из него высунулась кисть руки. Мужская рука, темный рукав куртки; у обшлага — белизна рубашки. Вылезшие наружу пальцы ухватили Билли за шею.

—  Господи…

Леон потянул Билли прочь, а пакет, не ослабляя хватки, потянул его обратно,упираясь в пустоту.

Билли держали, а пакет продолжал разворачиваться. Хлопали, раскрываясь, языки хлопчатобумажной ткани, черные с синим, и теперь на конечностях обозначились, выпучившись, башмаки, словно после этого процесс уже было не остановить. Новые руки неуклюже развернулись, словно брандспойты, и с силой отпихнули Леона прочь.

Как растения при ускоренной съемке, высвобождаясь с хрюканьем и распространяя застоявшийся запах пота и газов, на столе у Билли внезапно появились мужчина и мальчик. Мальчик не сводил глаз с Леона, с трудом поднимавшегося на ноги. Мужчина по-прежнему сжимал горло Билли.

— Чтоб мне лопнуть, — сказал мужчина и спрыгнул со стола, не выпуская свою жертву: жилистый, одетый в старые джинсы и грязную куртку. Он встряхнул длинными седеющими волосами. — Черт меня подери, это было ужасно. — Незнакомец посмотрел на Леона. — А? — рявкнул он, словно нуждаясь в сочувствии.

Мальчик медленно ступил на стул, а затем на пол. На нем был чистый, великоватый ему костюмчик: выходной, самый лучший.

— Подойди-ка, парень.

Мужчина послюнявил пальцы свободной руки и пригладил взъерошенные волосы мальчика.

Билли не мог дышать. Его окутывала тьма. Мужчина шмякнул его о стену.

— Ладно. — Мужчина указал на Леона, и тот застыл, словно пригвожденный этим жестом. — Следи за ним, Сабби, как ночная крыса. — Он указал двумя пальцами на свои собственные глаза, а затем на Леона. — Чуть шевельнется, задай ему жару. — (Мальчик уставился на Леона, чересчур широко раскрыв глаза.) — М-да, — сказал мужчина, обнюхивая дверь. — Она неплохо управилась. Хорошая задумка, если говорить от себя, от моего парня. Потому как нет штуковины, которая мешала бы выйти.Теперь, когда мы здесь, ничто не помешает нам выбраться наружу. — Он наклонился к Билли. — Слышишь, ничто не помешает нам выбраться наружу.Не думал об этом, а? Ты, свирепый маленький кто-то там?

Из горла Билли вырвался скрип. Мужчина поднес палец к губам, выжидающе глядя на мальчика, который медленно проделал то же самое, знаком велев Билли молчать.

— Госс и Сабби снова занялись делом, — сказал мужчина, по-видимому Госс.

Он развернул свой язык и попробовал на вкус воздух, потом зажал рот Билли рукой, и тот залопотал что-то в прохладную ладонь. Незнакомец стал переходить из комнаты в комнату, волоча за собой Билли и проводя языком по полу, стенам, выключателям, затем по пыльному экрану телевизора, на котором осталась слюнявая дорожка.

— Что, что, что это у тебя за экспонаты, спец по чешуекрылым? — вопросил он, обращаясь к книжным полкам, после чего принялся вытаскивать книги и кидать их на пол. — He-а. Не чувствую вкуса, одно дерьмо.

Леон внезапно вскочил на ноги и набросился на него. Госс витиевато выругался, ударил Леона, и тот распростерся на полу.

— А ты еще кто такой? — сказал он. — Приятель молодого хозяина, так? Боюсь, все доктора согласятся, что парнишке нужна полная изоляция. И хотя я уверен, что твои шутки — отличное тонизирующее средство, юному Бильяму требуется нечто иное. Возможно, мне придется съесть тебя, несчастный пирожок во цвете лет.

Леон шевельнулся. Мальчик шагнул к нему, выпучив глаза, как хищная рыба. Госс выдохнул дым, хотя ничем не затягивался — сигареты у него не было.

— Нет… — сказал Леон.

Госс открыл рот, рот его продолжал надвигаться, и Леон исчез. Госс разгладил уголки рта, словно мультяшный кот.

— Теперь ты, — обратился он к Билли, который задыхался и тщетно боролся с беспощадными пальцами. — Пижаму взял? Зубную щетку? Записку молочнику оставил? Хорошо, отчаливаем. Ты же знаешь, что творится в аэропортах, да и малыш Томас плохо переносит перелеты. К тому же я не хочу застрять позади группы, летящей на Кипр, представляешь? Ты все обещал и обещал мне спокойный уикэнд в дальних краях, вот времечко и пришло, Билли, вот оно и подоспело. — Он стиснул руки и задрал бровь. — Можешь заглушить свой звук, — повернулся он к мальчишке. — Ну вы двое и даете, я прямо не знаю. Вперед.

Волоча Билли за шею, Госс вывел его из квартиры.

Когда Коллингсвуд была ребенком, а затем подростком, учителя в большинстве относились к ней с безразличием либо с мягкой антипатией. А один — учитель биологии — с довольно сильной неприязнью. Она распознала это довольно рано и даже более-менее ясно сформулировала и оценила для себя его резоны.

Угрюмая? Да, но это не его дело — как и черты характера остальных учеников, тоже раздражавшие его. Задира? Справедливо процентов на шестьдесят пять. Ей было и вправду нетрудно запугать больше половины класса, чем она и пользовалась. Но то были мелкие акты жестокости, совершаемые безрадостно, рассеянно, едва ли не из чувства долга, — чтобы только от нее отвязались.

Коллингсвуд мало размышляла о том, с какой легкостью ей удавалось причинять неприятности другим, как часто один лишь взгляд или слово с ее стороны — а иногда и меньше того — приводили к ощутимым последствиям. Впервые она об этом задумалась, когда заткнула рот учителю биологии.

Ей было тринадцать. После какой-то перебранки один ее одноклассник совсем спал с лица, и мистер Беринг, потрясая маркером для письма на доске, словно полицейской дубинкой, сказал Коллингсвуд: «Ну ты и стервозина! Стервозина».

Тряся головой, он повернулся и стал писать что-то на доске, но Коллингсвуд внезапно возмутилась. Она нисколько не желала мириться с такой характеристикой. Даже не глянув на затылок мистера Беринга, она с яростью уставилась на свои ногти и цокнула языком. В груди у нее надулся и лопнул холодный пузырь.