Миновали века, менялся общественный уклад, переселение в этот загробный мир замедлилось и прекратилось, и мало-помалу, без сетований, ушебти и те души, что примирились с грубой демократией загробной земледельческой страны, истаяли, иссякли, вышли, прекратились, пропали, перестали там существовать. Не стоит сильно печалиться. Такова история, вот и все.

Вати это не устраивало.

Вот он я. Я не стану этого делать.

В конце концов и он двинулся с места, но не за предел, не к какой-нибудь тьме или свету, а в сторону, через границы между мирами верований.

Эпическое путешествие, занятный проход через чуждые загробные пейзажи. Всегда по направлению к источнику реки или началу дороги. Плавание вверх по Муримурии, подъем через пещеры Нараки и тень Йоми, переправа через реки Туони и Стикс от дальнего берега в обратную сторону, к испугу паромщиков, поход через калейдоскопическое трепетанье земель, мимо психопомпов всех традиций — им приходилось останавливаться вместе с умершим, которого они эскортировали, и шептать Вати: ты идешь не в ту сторону.

Северяне в медвежьих шкурах, женщины в сари и кимоно, лучших погребальных одеяниях, наемники в бронзовых доспехах, с убившими их топорами, которые кроваво подпрыгивали и вежливо не замечались в псевдоплоти, как гигантские бирки, — все изумлялись этому воинственному существу, никогда не бывшему человеком, восходящей статуэтке-тени, поражались этому ходоку в обратную сторону, о котором ничего не говорилось в справочных книгах для мертвых всех пантеонов, все откровенно рассматривали этого самозванца, невесть откуда взявшегося участника классовой борьбы посреди мифа, или же поглядывали на него исподлобья и представлялись, кто вежливо, а кто нет, в зависимости от своих обычаев, которые — они еще не усвоили этого — за гробом следовало отбросить.

Вати-повстанец не отзывался, продолжая двигаться вверх из нижних областей. Это долгий путь, какую бы смерть ты ни принял. Время от времени Вати, ретро-эсхатонавт, смотрел на тех, кто приближался, и, услышав имя или заметив сходство с кем-то, кого запомнил, изрекал, к удивлению вновь умерших: «Э, да за много миль отсюда я повстречался с вашим отцом» (или кем-нибудь еще), пока целые поколения мертвых не начали рассказывать истории о неправильном путешественнике, тяжело бредущем с изобильных небес, и спорить, какого рода провидцем или кем вообще он был, и считать удачей столкнуться с ним на своем последнем пути. Вати стал преданием, которое давно умершие рассказывали недавно умершим. Но вот — но вот — он вышел наружу, через дверь в Аннун или через жемчужные ворота в Миктлан (он не обратил внимания) и не оказался здесь. Где есть воздух, где живут живые.

Там, где можно было заняться чем-то, кроме путешествия, Вати осмотрелся и узнал те самые отношения, о которых он помнил.

С некоторой физиологической ностальгией по своей первоначальной форме он входил в тела статуй, видел отданные и полученные приказы, и это заново его воспламенило. Слишком многое следовало сделать, слишком много требовалось улучшить. Вати искал тех, кто был похож на него самого в прошлом, тех, кто был создан, опутан чарами, усовершенствован с помощью магии для исполнения человеческих повелений. Он стал их организатором.

Начал он с самых вопиющих случаев: с заколдованных рабов; с метел, вынужденных носить ведра с водой; с глиняных людей, созданных, чтобы сражаться и умирать; с маленьких фигурок из крови, лишенных выбора в своих действиях. Вати подстрекал к мятежам. Он убеждал изготовленных магическими способами помощников и слуг восставать, доказывать самим себе, что они не окончательно определены ни своими создателями или повелителями, ни чудодейственными каракулями у себя под языком, требовать возмещения, платы, свободы.

Это было своего рода искусством. Он наблюдал за организаторами крестьянских бунтов и монахами-коммунарами, разрушителями станков и чартистами, изучал их методы. Восстание не всегда оказывалось уместным. Хотя он сохранил страсть к мятежу, но был достаточно прагматичен и понимал, что иногда правильнее проводить реформы.

Вати объединял големов, гомункулусов, покорных исполнителей, сделанных алхимиками и обращенных в рабов. Растущих под виселицами мандрагор, с которыми обращались как с бесполезными сорняками. Среди фантомных возниц-рикш, с непостижимо длинным рабочим днем и жалкой оплатой. Маленькие смертные демиурги, полагавшие, что владычество естественно сопутствует познанию или творению, относились к этим искусственным созданиям как к говорящим инструментам, чья способность чувствовать была досадным побочным продуктом магии.

Вати проповедовал среди ожесточенных фамильяров. Старое droit de prestidigitateur [32]было отравой. Гнев Вати и сплочение сверхъестественных сил помогали требовать, а часто и добиваться компромиссов, минимального возмещения убытков — энергией ли, звонкой монетой, натурой или чем-то еще. Волшебники, встревоженные небывалыми мятежами, соглашались.

На исходе предпоследнего столетия в Лондон пришел тред-юнионизм и принес с собой глубокие перемены. Он вдохновил и Вати в невидимой части города. Внедряясь в их кукол и статуэтки, он учился у Тиллетта, Манна и мисс Элеоноры Маркс [33], по-своему сотрудничая с ними. С горячностью, которая резко отозвалась в потаенных, скрытых от людей частях городских пространствах, Вати провозгласил создание СМП, Союза магических помощников.

— Так значит, Вати на тебя злится.

— Сейчас забастовка, — сказал Дейн. — Магические умельцы бросили работу. И пикетируют места, где дела обстоят плохо.

— А в БМ все плохо?

Дейн кивнул.

— Ты не поверишь.

— Из-за чего это все?

— Началось с мелочей, — сказал Дейн. — Как и всегда в таких случаях. Что-то насчет продолжительности рабочего дня воронов у какого-то мага. Все могло пройти мирно, но маг уперся, так что роботы на подшипниковом заводе — несколько лет назад в магической смазке самозародилось сознание — объявили забастовку солидарности, а потом и оглянуться никто не успел, как… — Он хлопнул ладонью по приборному щитку. — Забастовал весь город. Первая крупная заваруха со времен Тэтчер. Все, кто входит в СМП, бастуют и настроены серьезно. А потом случилось непредвиденное. Я знал, что за тобой следят. Я это знал, а мне надо было наблюдать за тобой, потому что я не понимал, какое отношение ты имеешь к истории с богом, с похищенным кракеном. Я даже не знал, чем именно ты занимаешься, в чем именно замешан, какие у тебя планы и так далее. Знал только, что ты как-то с этим связан. А я не мог присматривать за тобой круглосуточно семь дней в неделю, так что пришлось заключить краткосрочный договор с той маленькой скотиной.

— С белкой?

— С фамильяром по вызову. — Дейн сморщился. — Я стал штрейкбрехером. А Вати об этом донесли. Я не виню его за то, что он обозлился. Получается, он не может доверять своим друзьям, понимаешь? Начались всякие грязные штуки. Кто-то получил увечья. Кого-то убили. Журналиста, который об этом писал. Никто не может сказать наверняка, связано ли одно с другим, но все связано, конечно. Понимаешь? Потому-то Вати и раздражен. Нам надо это уладить. Я хочу видеть его на нашей стороне. Не хочется иметь против себя всех обозленных СМП-шников в Лондоне.

Билли посмотрел на него, снял очки и снова надел.

— Но дело же не только в этом, — сказал он.

— Нет, не только. Я не штрейкбрехер. У меня не было времени. — Дейн пригнулся к рулю. — Ладно. Дело не только в этом. Я боялся, что союз не даст мне разрешения, посчитает дело недостаточно серьезным. А мне была нужна лишняя пара глаз и кто-нибудь ловкий и быстрый. Радуйся, что я нашел все необходимое, иначе тебя забрали бы в мастерскую Тату. И ведь обычно-то я обхожусь без фамильяров. — Он снова и снова качал головой. — Вот чертово невезение. Да, невезение, а еще — нехватка времени.