Наконец я в этих отношениях с Миллером ровно ничем (если не считать ничего не стоящих двух винтовок) реально не помог врагам Советской России и нашего дела, а извлекал из этого гораздо большую пользу. Вот почему на базе родственных отношений я щадил Миллера, но, повторяю, отношения становились столь невозможными, что я шел уже на разрыв с Миллером, что он сам, по-видимому, чувствовал, становясь ко мне недоверчивее.

Уже отказ мой взять типографскую машину довел дело почти до разрыва, но тут пришел арест.

Мое отношение к Миллеру станет вам уже совершенно ясным после того, как я дам вам еще несколько штрихов к общей картине.

Характер работы моей вы знаете. Вы знаете, что я отдаю всего себя раз взятой идее. Так же я и работал как коммунист для достижения победы нашего всемирного социалистического отечества, всемирного освобождения рабов капитализма, всемирной коммунистической революции.

Я все свое время уделял этой работе, оставляя жалкие крохи семье и ничего себе лично. Вы знаете мою работу, с вами в поезде, в Архангельске,[348] помните, как оценили ее англичане в своей прокламации, оценив мою голову. Потом я уехал в Москву и отдался весь на создание нового, могучего средства борьбы – военной маскировки, которую я хотел поставить первою в Р.-Кр. Красной Армии.

О маскировке есть разные мнения, есть еще и не верящие в нее. Но у меня, кроме моего и сотрудников глубокого убеждения, есть почти единодушное мнение самых выдающихся специалистов и, главное, – документальные доказательства выдающегося успеха первых же начинаний на фронте, первых же шагов созданных мною маскировочных частей.

И там ясно говорится, что это целый переворот в военном деле. И я, и брат создали это дело из ничего, из пыли, все на своих плечах, пробивая всюду косность, незнание или недоверие. Как трудно было собрать людей для дела.

И вот мы молчаливым согласием (смешно сказать – мы никогда этого не решали сообща) применяли особую систему в школе – известной терпимости по отношению к мелочам жизни, – стремясь обставить получше работников и не придираясь к мелким недостаткам людей. Главным образом этот характер отношений поддерживал брат, я был грубее, строже, но тоже не протестовал. Это привлекало к нам работников из сослуживцев.

Затем, все прочие ряды войск – артиллерия, авиация, инженерные войска – имели уже своих специалистов, кадровых и военного времени. У нас же, в маскировочном деле, вновь создаваемом их не было, их приходилось вновь создавать. Поэтому пришлось брать курсантов из имеющих соответствующее образование около среднего, преимущественно из числа художников.

Но так как среди последних мало коммунистов, приходилось брать молодежь и ее перерабатывать. Ведь не ждать же у моря погоды, когда нужно строить Красную Армию и когда мы для пехоты, например, берем для нее даже кадровых офицеров, чуть ли не завзятых белогвардейцев. А здесь мы выпускали, как показал опыт, идейных работников.

Но сколько же было при этом труда, сколько работ, сколько волнений. Скажу о себе ? я совмещал: 1) помощника начальника школы, 2) начальника отдела опытных станций и ученых исследований по военно-маскировочному искусств], 3) заместителя комиссара, 4) лектора по маскировке в школе академии Генштаба, курсов разведки, 5) вел литературную работу, 6) председателя ячейки РКП (б) школы, 7) выступал на митингах и пр., 8) читал лекции по государственному праву в Центральной школе советской работы, 9) начальника военно-маскировочного отдела ЦУС[349] и постоянного члена Технической комиссии,[350] 10) члена Инженерного комитета по маскировочным вопросам, 11) наблюдал за техникой маскировочных работ, формировал маскировочные части, снабжал фронты специальным маскимуществом, формировал маскобазу, был докладчиком по маскировочным вопросам во Всероглавштабе и в Полевом штабе и даже 12) председателя комиссии по выработке форм Красной Армии.

И все маскировочное дело – я да брат. И без нас оно погибло бы.

Вот в этой-то каторжной работе, имея на плечах ответственность политическую за школу, я отчасти и ухватился за свои отношения к Миллеру как за верный манометр, лучше всякой агентуры могущий мне показать надвигающуюся опасность белогвардейства в школе и устранить ее вовремя. И я убежден, что до сего времени в стенах школы никакого заговора нет и не было.

И отчасти считаю, что обязан этим своему «предохранительному клапану» – Миллеру.

Вот все, что я сейчас могу написать вам. Я истощен скорее не тюрьмой, а моральным гнетом, на меня свалившимся.

Вся моя вина изложена здесь, большей у меня нет – за это ручаюсь своими честными именем и кровью.

Т. Менжинский[351] намекал мне на какую-то передачу мною сведений, оружия (в большом количестве, а не те две винтовки) и передачу через рубеж белогвардейцев. Я считаю это пустыми словами, сплетнями и, безусловно, отрицаю какое-либо мое в этом участие, если таковые факты где-либо были. Никаких сведений я врагу не передавал, никакого оружия и никаких белогвардейцев через рубеж не препровождал. Если т. Менжинский говорил мне на основании чьих-либо показаний, дайте мне их разобрать – я сейчас же выясню истину.

Я знаю, что я виноват в своих отношениях с Миллером, мною описанных. И сколько уже горечи, а теперь и позора испил за них! Я поздно теперь, но горько раскаиваюсь за первую минуту моей слабости, от которой все пошло дальше неумолимым клубком. Правда, я больше извлек для нашего дела, может быть, пользы, но для меня в моих глазах это не оправдание.

И если товарищи по партии осудят меня за это – я приму смерть как достойное по моей ошибке.

Но если вы и другие товарищи вспомните мою уже двухлетнюю бескорыстную, идейную, беззаветную работу и на нашу коммунистическую революцию и коммунистическую идею, то, как я, за исключением этого случая, никогда не нарушал доверия партии и товарищей, не щадил своей жизни (восстание л. с.-р. и пр.), и вот, отдавая всего себя на общую работу, и, может быть, дадите вновь надежду восстановления вашего ко мне доверия, забыв, как я однажды завязал свою ногу в болоте, я с удесятеренной энергией, прошедший этот очищающий опыт, буду безгранично счастлив отдать всего себя на служение нашей великой задаче всемирной коммунистической революции.

Ник. Ник. Сучков

19/Х – 1919 года

Незадолго до моего ареста ко мне приехал Миллер, который сказал, что есть типографская машина, оставленная каким-то полком, и предложил ее школе маскировки. Я заявил, что у нас есть уже одна «американка», на что он заявил, что может быть, эту машину можно поставить к нам на хранение, причем машина могла бы быть собрана и могла бы обслуживать школу.

Разговор происходил в присутствии Назаревского Бориса Владимировича и неизвестного мне человека в очках.

Миллеру заявил, что специального человека у меня на вторую «американку» нет. Миллер указал на неизвестное мне (4-е) лицо, говоря, что он может печатать. На мой вопрос, на каких основаниях он ко мне поступит, так как у меня нет штатных мест, Миллер заявил, что этот человек служит у него в школе и может быть командирован в школу маскировки.

Я сказал: для канцелярии машина не нужна, спрошу у брата, не нужна ли для научного отдела, тогда сообщу.

Миллер торопил меня взять машину, потому что машину необходимо в скорейшем времени принять, иначе она уйдет.

Я спросил неизвестного, каких он убеждений, состоит ли в профсоюзе (желтом или красном[352]), насколько он опытен. Он заявил, что заведовал типографией «Русское Слово»,[353] сам опытный наборщик. Тогда я ему предложил поступить на штатное место вместо тов. Тихомирова, которого намеревался устроить на другое место. Неизвестный отказался, говоря, что связан с Миллером.