Лишь благодаря Щепкину НЦ мог совмещать такие разнообразные формы деятельности – от почти чистого академизма до военного заговора. Это было бы невозможным, если бы во главе его остался Шипов с его принципиальностью, непоколебимыми убеждениями, которые принимали облик религиозной веры, с малой способностью при всей его личной терпимости представлять себе чуждые ему точки зрения и чуждую психологию. Понятно, что НЦ его не удовлетворил, не удовлетворял и образ действий Щепкина. Понятен и психологически, с другой стороны, и этот последний образ действий. У Щепкина был свой личный план разрешения русского кризиса, который он вовсе не считал нужным подвергать коллективным обсуждениям. Будучи вообще большим скептиком, он не ожидал многого от таких обсуждений, и в смысле консервативном он не хотел этого делать – не раз он высказывался, что русские вообще плохие конспираторы и не умеют молчать. Замечательно, что вместе с этим собственные совещания НЦ он вовсе не стремился обставлять какой-либо конспиративностью, охотно шел на присутствие лиц, могущих в качестве специалистов известного вопроса принять участие в прениях, и т. п. Беря на себя осуществление своего плана с наиболее опасной стороны, в смысле сношения с военной средой и ее организацией, он заранее брал на себя и все возможные последствия. Часто выражалось удивление, что Щепкин был до такой степени неосторожным, как это обнаружилось при его аресте. Ужели он не предвидел его возможность? Думается, что неосторожность была своего рода фатализмом, который он себе позволял, полагая, что, никого не посвящая в свои действия, он никого и не подведет. Могли тут сказаться и личные обстоятельства. Осенью 1918 года он потерял жену. Эта смерть, по рассказам лиц, близко его знающих, очень его потрясла, и он не раз говорил, что и по своему возрасту и по самочувствию жизнью он не дорожит. Правда, на людях он был бодр, спокоен, даже весел, но все это могло быть внешностью. Он всегда хорошо владел собою, и знавшие близко его люди говорили, что он умеет принимать на себя различные роли – способность, которую он получил как бы по наследству от своего предка знаменитого актера Щепкина.
С другой стороны, можно себе представить, какое впечатление произвели на участников совещания, и в особенности на тех, кто не входил в «Тактический центр», данные, обнаружившиеся в связи с арестом и гибелью Щепкина. Они увидали, около какой пропасти они стояли. Действовал здесь, конечно, и простой инстинкт самосохранения, но действовало и сознание, что работа НЦ пошла по совсем иному пути, чем это им представлялось, а между тем хотя бы моральная ответственность остается, и это одно приостанавливало всякую дальнейшую работу. Если бы они видели смысл НЦ в том, чтобы каким угодно путем устранилась Советская власть в Центральной России, то казалось, именно теперь перед НЦ открывались широкие перспективы. В короткое время Добровольческая армия заняла Киев, Курск, Воронеж, Орел, дошла в пределы Тульской губернии, которая смежна с Московской. На севере войска Юденича подходили к Петербургу. Но эти успехи не дали никакого толчка совещанию и не подействовали на его членов. А вслед за этим с конца октября начинается полный неуспех белых и на юге, и на севере и быстрое продвижение Красной Армии и здесь, и там, и в глубь Сибири. Уже в конце 1919 года исход гражданской войны определился. Победила Советская Россия. Среди тех кругов, которые всего ожидали от прихода Деникина в Москву, уже наступило полное разочарование. Они готовы всячески были бранить Деникина за его неспособность, за то, что он, не взвесив своих сил, бросился в авантюру. В то же время они жадно прислушивались к известиям с Западного фронта и к слухам о предстоящем наступлении польских войск – не придет ли избавление отсюда?
Гражданской войне виден был конец, крах, но перед Россией, особенно Центральной, особенно перед русским городом, вставали другие бедствия: голод, холод, полное расстройство транспорта, паралич промышленной жизни. С востока приходили ужасающие вести о распространении сыпного тифа. Приходилось уже бороться не с политическими или классовыми противниками, а с самой природой. Быть может, самые эти стихийные бедствия смягчали старую вражду. Чувствовалось, что спасти может лишь общая, самая напряженная работа, спасать приходилось уже физическую жизнь – свою и своих близких.
Наконец, и внешнее положение России изменилось. В январе 1920 года было опубликовано решение держав снять блокаду. Решение, правда, обставленное рядом оговорок о признании Советской власти, об ограниченных формах и размерах товарообмена. Но все же здесь пробивалась брешь в блокаде, которая являлась одним из основных условий бедственного состояния России. То, что могло быть достигнуто еще в начале 1919 года, когда встал вопрос о Принцевых островах, то начало осуществляться после года гражданской войны и всяческого разрушения.
Совещания НЦ в то время не было. Но прежние его сочлены встречались и обменивались мыслями. У большинства из них уже раньше сложилось убеждение, что русская интеллигенция вообще должна встать в совершенно лояльное отношение с Советской властью и вложиться в действительную созидательную работу. Военные успехи Деникина при установившейся политической обстановке не могли разрешить русского кризиса и только бы до бесконечности затянули бы гражданскую войну. Впрочем, эти успехи скоро кончились. Наступление же поляков есть прежде всего наступление на Россию и должно быть всеми русскими гражданами встречено как таковое. Чувство долга перед Россией с ее тяжкими бедствиями должно превозмочь всякие антипатии к большевизму. Впрочем, большевизм сам эволюционирует в направлении государственности, и эта эволюция пойдет тем быстрее и прочнее, чем скорее кончится гражданская война, прекратятся разговоры, прекратятся всякие виды сознательного и бессознательного саботажа. В настоящее время в России плодотворно можно работать лишь при известном лояльном отношении к Советской власти. Нейтралитет здесь неосуществим. Эта власть слишком связана со всеми сторонами не только государственной, но и народной жизни. Самый опыт работы в советских учреждениях некоторых членов бывшего совещания НЦ мог их убедить, что здесь есть достаточно широкое поле для применения своих сил. А общение с коммунистами важно не только для целей работы: здесь могут устраниться много недоразумений, и обе стороны лучше поймут и узнают друг друга.
К подобным взглядам пришли Муравьев, Котляревский, Фельдштейн и Кольцов. Одни раньше, другие позже. Практически это особенно проявилось в связи с вступлением Муравьева в Комиссариат иностранных дел, куда он был приглашен Чичериным и Караханом. Среди его знакомых некоторые находили этот шаг своего рода капитуляцией, признанием солидарности с внешней политикой Советской власти. По этому поводу члены бывшего совещания – Герасимов, Трубецкой, Муравьев, Котляревский, Кольцов и Фельдштейн – решили обменяться мнениями. Тут обнаружились значительные разногласия. Муравьев энергично отстаивал принципиальную правильность своего шага (ибо внешняя политика Советской власти есть в настоящее время русская внешняя политика) и вместе с тем необходимость вообще стать на новый путь не только для отдельных лиц, которые это и сделали, а вообще для кругов, из которых вышел НЦ. Его поддерживали Кольцов, Котляревский и Фельдштейн. Весьма возможно, что при дальнейших разговорах с ними в известных пределах согласились бы и возражавшие, особенно Трубецкой, который признавал серьезность доводов и за последнее время сам не чужд был больших сомнений в этом вопросе. Но разговор остался незаконченным потому, что разные случайности задержали новую встречу, а затем все эти лица в феврале были арестованы. Конечно, эти разговоры тоже не были формальными совещаниями НЦ. Последних тогда вообще не происходило. Правда, не было формального закрытия, но оно представлялось и неосуществимым (в каких, собственно, формах оно могло произойти?), да и ненужным. Оставалось несколько лиц, которые принимали раньше участие в этих совещаниях и которые уже в силу этого факта представляли друг для друга и при разногласиях известный интерес. Впрочем, у большинства и не было существенных разногласий.
