Та сразу подошла ко мне.

— Мне надо поговорить с вами.— Я вспомнил слова отца. Может быть, это... Но Эдит продолжала: — Я надеюсь, у вас не создалось ложного представления. Я имею в виду Филиппа. Его довольно трудно разгадать. Он мог показаться вам сдержанным и холодным, но он не такой. Это просто его манера держать себя.

— Я не думал...— начал я.

Но она перебила меня.

— Вот и сейчас, с Роджером. Филипп не жадный, он никогда не дорожил деньгами, он чудесный человек, но его надо знать. Частично это можно объяснить тем, что он был вторым ребенком. Он обожал отца. Конечно, все дети его любили, и он любил детей, но Роджер был его особой гордостью. Он был старший и первый. Я думаю, Филипп чувствовал это. Он замкнулся, занялся историей, книгами, прошлым. Видимо, он страдал — дети обычно страдают...

Она сделала паузу, потом заговорила снова.

— Я хочу сказать, что, по моему мнению, он ревновал Роджера к отцу. Может быть, это было безотчетно, но теперь, когда Роджер потерпел поражение, мне кажется, хотя об этом страшно говорить, что Филипп не слишком огорчен.

— Вы хотите сказать, он доволен тем, что Роджер оказался в дураках?

— Да, именно это я и хочу сказать.— Нахмурившись, она добавила: — Меня страшно огорчает, что он не сразу предложил свою помощь брату.

— А почему он должен был предлагать свою помощь? В конце концов, Роджер сам во всем виноват. Он взрослый человек. У него нет детей, как у Филиппа, с интересами которых надо считаться. Если бы он заболел или действительно нуждался, семья, конечно, помогла бы ему, но я уверен, что Роджер предпочтет встать на ноги без посторонней помощи.

— О да! Он только переживает из-за Клеменс. А Клеменс— необыкновенный человек. Ей действительно нравится жить без всяких удобств, ей достаточно иметь одну чашку. Это, наверное, в ее представлении модерн. У нее нет чувства прекрасного.

Эдит устремила на меня проницательный взгляд.

— Это ужасное испытание для Софьи. Очень жаль, что ее молодость омрачена такими переживаниями. Я люблю их всех. Роджера, Филиппа, а теперь Софью, Юстаса и Жозефину. Все они для меня дорогие дети, дети Марсии. Да, я их очень люблю.

Она замолчала, -потом вдруг резко сказала:

— Обратите внимание, это одностороннее обожание.

Потом быстро повернулась и вышла.

У меня было чувство, что последние слова были сказаны с особым значением, но я его не понял. 

Софья стояла рядом со мной и смотрела в сад. Он выглядел мрачным и серым, полуголые деревья раскачивались на ветру.

— Он выглядит таким заброшенным...— как бы угадав мою мысль, сказала Софья.

Вдруг мы увидели, как из-за тисовой изгороди появилась тень, за ней другая. Они казались ирреальными в сумеречном свете.

Впереди шла Бренда Леонидас в серой шиншилловой шубке крадущейся, кошачьей походкой. Когда она проходила под окном, я видел, что губы ее искривлены в полуулыбке. Через несколько секунд появился Лоуренс. В сумерках он казался меньше ростом и тоньше. Они не были похожи на людей, возвращающихся с прогулки. В этих двух фигурах была какая-то тайна. Они напоминали призраков.

Я подумал, не под их ли ногами хрустнула тогда ветка. И по ассоциации спросил:

— Где Жозефина?

— Наверное, с Юстасом в классной.

Софья нахмурилась.

— Я очень беспокоюсь за Юстаса, Чарльз.

— Почему?

— Он все время угрюм, замкнут и вообще какой-то странный. Он страшно изменился с тех пор, как переболел. Я не могу понять, что происходит в его больном воображении. Иногда мне кажется, что он ненавидит нас всех.

— С годами это пройдет.

— Может быть. Но я все равно нервничаю.

— Почему, любимая?

— Наверное, потому, что папа и мама никогда о нем не беспокоятся. Они не похожи на родителей.

— А это и к лучшему. Дети обычно больше страдают от вмешательства в их жизнь, чем от безразличия к их судьбе.

— Верно. Знаете, я раньше не задумывалась над этим, а вот когда вернулась из-за границы, поняла, что это так. Они действительно странные люди. Отец живет в мире туманных исторических образов, а мама прелестно проводит время, придумывая спектакли. Сегодняшняя дурацкая комедия была абсолютно не нужна, по маме хотелось разыграть сцену семейного совета. Ей здесь скучно — вот она и сочиняет драму.

Мне на секунду представилась фантастическая сцена, в которой мать Софьи отравляет своего пожилого свекра, чтобы наблюдать кровавую драму, сотворенную ею самой, и разыграть роль героини. Забавная мысль! Я отогнал ее, но неприятное чувство осталось.

— За мамой надо все время следить,— продолжала Софья,—никогда не знаешь, что она вытворит.

— Забудьте про свою семью.

— Я бы с величайшей радостью забыла, но теперь это невозможно. Как я была счастлива в Каире — там я не думала о них.

— Вы никогда ничего не рассказывали о семье. Вы действительно хотели забыть о них?

— Наверное, мы слишком долго жили вместе. Слишком любили друг друга. У нас не так, как в других семьях, где, бывает, царит ненависть. Это очень плохо, но еще хуже жить, запутавшись в своих привязанностях. Я, наверное, именно это имела в виду, когда сказала, что мы живем все вместе в маленьком кривом доме. Дело не в какой-то нечестности: просто у нас не было возможности вырасти независимыми, прямыми. Мы все немного скрюченные, как вьюнок.

В комнату вошла Магда.

— Дорогие мои, почему вы не зажигаете свет — совсем темно.

Она повернула выключатель и расположилась на тахте.

— А Юстас какой сердитый! Он сказал, что находит все это просто неприличным. Забавные эти мальчики! — Она вздохнула.— Роджер — душка. Я ужасно люблю, когда он ерошит волосы и опрокидывает мебель.

Ну а Эдит? Разве не прелесть? Вот так просто взять и предложить ему деньги... И ведь это не было широким жестом. Она и впрямь собиралась так поступить. Но это ужасно глупо: Филипп мог подумать, что он должен сделать то же самое. Конечно, Эдит готова на все ради семьи. В чувствах старой девы к племянникам есть что-то трогательное. Когда-нибудь я сыграю такую преданную тетушку, старую деву.

— Ей, наверное, было очень тяжело после смерти сестры? — спросил я, отказываясь быть втянутым в очередное обсуждение Магдиных ролей.— Особенно учитывая ее нелюбовь к старому Леонидасу?

— Нелюбовь? Кто вам это сказал? Чепуха! Она была влюблена в него!

— Мама! — не выдержала Софья.

— Ну-ну, только не спорь со мной. Конечно, в твоем возрасте любовь — это красивая пара в лунном свете.

— Она сама говорила мне, что всегда ненавидела его,— сказал я.

— Может быть, только в самом начале. Она не могла простить сестре этот брак. Я готова признать, что между ними не было согласия, но это не мешало ей любить его. Дорогие мои, ведь я-то знаю! Конечно, только что овдовев, он не мог жениться на ней, да, наверное, и не собирался. Но она была вполне счастлива, воспитывая его детей. И ее ужасно рассердила его женитьба на Бренде. Это, по ее мнению, оскорбляло память сестры.

— Не больше, чем тебя и папу.

— Ну конечно, нам это тоже не понравилось, но Эдит... она просто взбесилась. Я же видела, как она смотрела на Бренду.

— Ну ладно, мама,..

Магда бросила на нее любящий взгляд, взгляд шаловливого, избалованного ребенка. И продолжала без всякой связи с предыдущим:

— Я твердо решила отправить Жозефину в школу.

— Жозефину в школу?!

— Да. В Швейцарию. Я займусь этим завтра же. Ее надо отправить немедленно. Ей вредно находиться в такой обстановке. Она болезненно интересуется всем происходящим. И будет гораздо лучше, если ее будут окружать сверстники. Я всегда так считала.

— Дедушка не хотел, чтобы Жозефина посещала школу,— возразила Софья.— Он всегда был против этого.

— Дорогой добрый дед любил, чтобы мы все были у него на глазах. Очень старые люди бывают эгоистичными. Ребенок должен расти вместе с другими детьми. А Швейцария пойдет Жозефине на пользу: зимний спорт, чистый воздух, прекрасная пища — гораздо лучше, чем здесь.