Обратимся к тому, как относилось к последней проблеме огромное большинство советских физиков. В этом Г. Горелик, безусловно, прав. Они приветствовали создание в 1940—50-е гг. первого советского ядерного щита. Для нас особенно интересно, что к таковым относились, в частности, В.Л. Гинзбург и Е.Л. Фейнберг. Тому есть, в частности, прямое подтверждение в следующем документе последних лет — т. е. относящемся уже к периоду, свободному от советской идеологии.
Недавно академики А.Ф. Андреев, Е.П. Велихов, В.Л. Гинзбург, Н.С. Кардашев, Е.Л. Фейнберг и В.Е. Фортов обратились с открытым письмом к президенту России В.В. Путину в связи со 100-летним юбилеем Ю.Б. Харитона, приходящимся на 27 февраля 2004 г. В письме они просят президента «содействовать скорейшему выполнению рекомендации Государственной думы о присвоении имени Ю.Б. Харитона Российскому федеральному ядерному центру ВНИИЭФ». Они выражают озабоченность «тем фактом, что принятое шесть лет назад постановление Государственной думы <…> до сих пор не выполнено». Они подчеркивают, что «Вместе с И.В. Курчатовым он обеспечил создание ядерного щита нашей страны и заслужил безусловный авторитет у всех, кто с ним общался». Наличие подписей В.Л. Гинзбурга и Е.Л. Фейнберга — людей, весьма близких к Ландау как по науке, так и вообще по духу в широком смысле слова — символично. С одной стороны, в Академии наук России это признанные лидеры демократического крыла. С другой стороны — нет сомнений в искренности их слов о ядерном щите. Эти люди и в советское-то время не были оппортунистами, не угодничали. Таким образом, документально подтверждается, что В.Л. Гинзбург и Е.Л. Фейнберг и сегодня убеждены: что срочное обретение ядерного щита было для нас необходимо.
Но возникает следующий вопрос: а, может быть, Ландау просто не хотел лично работать над оружейной темой, но все же не отрицал в принципе необходимости ядерного щита для своей страны? Мне, например, долгое время ответ не был ясен. Между тем, вопрос существенен как в историческом, так и в нравственном смысле. Ибо мнение Ландау и тогда, и сейчас является авторитетом для многих наших и зарубежных граждан (недаром в опросах радио «Эхо Москвы» он был назван самым крупным из всех ученых советской эпохи).
Далее, известно, что говорил о Ландау на эту тему И.М. Халатников. «Сам Ландау своё участие ограничивал теми задачами, которые получал, никакой инициативы не проявлял. И здесь сказывалось его общее отношение к Сталину и к сталинскому режиму. Он понимал, что участвует в создании страшного оружия для страшных людей. Но он участвовал в спецпроекте ещё и потому, что это его защищало. Я думаю, страх здесь присутствовал. Страх отказаться от участия. Тюрьма его научила. А уж дальше — то, что Ландау делал, он мог делать только хорошо» [Халатников, 1993].
Однако и это разъяснение нельзя рассматривать безоговорочно: да, сам Ландау не хотел участвовать в Проекте, его субъективные мотивы понятны, но считал ли он объективно полезным прекращение ядерной монополии и шантажа со стороны США?
Я не смог найти четкого ответа на поставленный вопрос в книгах писателей, эмигрировавших в США и писавших о Ландау (М.И. Каганов и Г.Е. Горелик). У обоих лейтмотивом звучит только отвращение, с которым Ландау относился к своей работе над атомной и водородной бомбами. М.И. Каганов, например, сообщает о следующем его разговоре на эту тему лично с Ландау. «Говоря об участии в атомном проекте, Ландау, мне помнится, подчеркивал, что его участие сводилось к оценке результатов взрыва, а не к разработке взрывного устройства. Мне казалось тогда, что эта констатация как бы успокаивает его совесть» [Каганов, 1998. С. 48].
«— Дау, если бы вы догадались, как сделать водородную бомбу, как бы вы поступили?
Ответ я запомнил почти протокольно точно:
— Я бы не удержался и все просчитал. Если бы получил положительный ответ, все бумаги спустил бы в унитаз» [Каганов, 1998. С. 321].
З.И. Горобец-Лифшиц вспоминает, что Е.М. Лифшиц также говорил ей об их с Ландау работе не над самой бомбой, а над оценкой результатов ядерного взрыва. Тем самым Ландау и Лифшиц как бы хотели отделить себя от истинных конструкторов и разработчиков бомбы.
Мне представляется, что в их словах об участии «только в оценке результатов взрыва» содержалась известная доля лукавства (или конфабуляции, если угодно). После рассекречивания Атомного проекта, стало ясно — группа Ландау работала именно над самой бомбой, над процессами в ней с самого начала поджига и до окончательного термоядерного взрыва. Конечно, Ландау, Лифшиц, Халатников и Мейман не были конструкторами бомб, они не предлагали идей по использованию новых ядерных реакций или материалов, или их размещению в бомбе. Они рассчитывали бомбу такой, какой ее придумали, сконструировали Харитон, Зельдович, Сахаров, Гинзбург и другие. Но теперь мы точно знаем, что самым важным достижением группы Ландау явился правильный расчет КПД сначала атомной бомбы (в 1947—49 гг.), а затем и водородной «слойки» (1948–1953). А слойка — это сложнейшая конструкция, о которой уже было рассказано. И надо было просчитать, успеют ли все слои сработать, пока все устройство размером в несколько метров не разлетится от взрыва. То есть— будет термоядерный взрыв или не будет, бомба это или хлопушка?
Наконец, я нашел четкий ответ на вопрос об отношении Ландау к первой советской атомной бомбе в книге Евгения Львовича Фейнберга. Он оказался противоположным тому, который внедряет в историю физики Г.Горелик. Привожу его дословно.
«Следует учесть, что действовали два фактора. Во-первых, наши ученые работали не для Сталина, а для человечества и для нашей страны. <…> есть только один путь предупреждения зла: ликвидация монополии одной страны и установление равновесия между двумя противоборствующими лагерями в отношении ядерных вооружений. Тогда никто не решится развязать ядерную войну, в которой не может быть победителей. От Ландау я не раз слышал: “Молодцы физики, сделали войну невозможной” <выделено мной. — Б.Г.> <…>. В то же время монополия неизбежно приведет к искушению применить ядерное оружие. Это доказала бомбардировка Хиросимы и Нагасаки, которая, по мнению многих критиков во всем мире, с военной точки зрения уже не была необходимой. Конечно, опасность ядерной войны не исчезла. Но полувековой период молчания ядерного оружия укрепляет оптимистические надежды ученых» [Фейнберг, 1999. С. 52].
Недавно в одной из газет был опубликован следующий обмен репликами между российским журналистом и американским дипломатом, говорившими о продвижении НАТО на Восток (привожу по памяти). Дипломат утверждал, что никакой опасности для России в этом нет. Журналист возразил: ведь НАТО в 1999 г. бомбила Белград, а этого тоже никто не ожидал. Дипломат ответил: «Как вы не понимаете — с вами это невозможно, ведь вы — ядерная держава».
Во время работы по Атомному проекту перед Ландау стояла тяжелая психологическая дилемма. Как проницательный аналитик, он, по-видимому, понимал, что ликвидация ядерной монополии объективно снижает вероятность мировой войны. В то же время ему явно не хотелось лично участвовать в Атомном проекте СССР. Во-первых, было противно работать по принуждению на ту власть, которая обманула его ожидания в построении справедливого социализма в СССР и засадила его самого в тюрьму. Во-вторых, не хотелось заниматься техническими математическими расчетами и отставать от науки, быть, по его словам, «научным рабом». В третьих — массу противных сложностей доставлял секретный режим работы.
Так, например, когда началась работа Ландау над проектом атомной бомбы, к нему намеревались прислать телохранителей-соглядатаев. Вот, что пишет об этом Элла Рындина: «Некоторые физики почитали это за честь и знак своей значительности. Дау же наотрез отказался от “гавриков”, как он их тогда называл. Это был очень рискованный шаг— ослушаться рекомендаций КГБ, который мог привести к непредсказуемым и достаточно суровым для него последствиям. Евгений Михайлович Лифшиц специально приехал в Ленинград попросить мою маму повлиять на брата. “Соня, вы понимаете, чем всё это может кончиться?” — убеждал он маму — “Дау должен согласиться!” Но мама и, в первую очередь, папа, с мнением которого Дау особенно считался, не поддались на уговоры и чуть ли не единственные из окружения Дау поддержали его решение. Не знаю, сыграла ли роль эта поддержка, но решение отказаться от “гавриков” было непоколебимо. “Иначе я не смогу работать”, — заявил он. Было сказано упрямо и окончательно, а упрямства ему было не занимать. “Гаврики” не появились, и Дау продолжал работать» [Рындина, 2004, № 7].
