Скорее всего, эта первая формулировка, подшитая к личным делам и наверняка посланная как копия в НКВД на каждого из фигурантов, также сыграла роль в тягчайших последствиях в отношении наиболее активных союзников Ландау и Кореца в деле УФТИ — аресте через несколько месяцев в 1937 г. и последующем расстреле физиков Л.В. Шубникова, Л.В. Розенкевича и B.C. Горского.

После переезда самого Ландау в начале 1937 г. в Москву, в Институт физических проблем (по приглашению П.Л. Капицы) Корец также переехал в столицу. Ландау устроил его в Московский государственный пединститут (МГПИ). Кроме того, Корец стал писать научно-популярные статьи, пару из которых опубликовала «Техника молодежи». Но его продолжало тянуть к смертельно опасной политической борьбе с коммунистическим режимом. И риском сгореть в этой борьбе Корец щедро делился со своим великим другом. Всего через год жизни в Москве, в апреле 1938 г. он принес Ландау написанную им, Корецом, листовку. Попросил ее прочесть и внести поправки. Листовку он собирался распространить во время первомайской демонстрации. Из показаний Ландау после ареста видно, с каким опасением и неохотой принял он из рук Кореца это смертельное послание. «…Корец поставил передо мной вопрос о желательности перехода к агитации масс в форме антисоветских листовок. Вначале я отнесся к этой идее отрицательно <…>. Однако Корец сумел убедить меня, причем я поставил ему условие, что я ни с чем, кроме самого текста листовок, не знакомлюсь, что он не знакомит меня ни с какими данными о людях, связанных с распространением этих листовок (о существовании которых он мне сообщил), и вообще ничего больше не рассказывает мне об этой деятельности» (полный текст Протоколов и листовки см. в Приложении).

28 апреля 1938 г. Л.Д. Ландау и М.А. Корец были арестованы и помещены во внутреннюю тюрьму НКВД (об этом следующая Глава 3).

Как оценить связку «Корец-Ландау» с исторической и с общечеловеческой точек зрения? Попробуем найти более или менее близкие аналогии. Приведу один известный и два неизвестных эпизода, которые относятся к постсталинскому периоду, т. е. к тоталитаризму жестокому, но уже вышедшему из периода «Большого террора», как называют на Западе интервал 1930-х гг. в СССР.

(А) Эпизод в связке «Сахаров-Гинзбург», 1971 г. Вот цитата из книги В.Л. Гинзбурга о ситуации, сложившейся в ФИАНе в 1971 г. «Помню, как, вступая в должность, я делал доклад на Ученом совете ФИАНа и <…> сказал: “И.Е. Тамм оставил нам в наследство Отдел, и мы, его ученики, не должны пустить это наследство по ветру”. <…> А.Д. <Сахаров> был на Совете и <…> сочувственно кивал головой. Пишу и потому, что говорил я на Совете “со значением”. Дело в том, что А.Д. тогда развертывал свою правозащитную деятельность, разрасталось и противодействие ей, а я узнал, что А.Д. дал нескольким сотрудникам Отдела подписать какие-то документы, вероятно, протесты. Сам А.Д., трижды Герой и академик был до какой-то степени (до какой именно, мы теперь знаем) защищен, а рядовым сотрудникам могло прийтись несладко. Защитить их у меня было мало возможностей <…> и Отдел в целом мог сильно пострадать. Так или иначе, я все это четко сказал А.Д. <…> Раз уж он сравнительно недавно (в 1969 г.) вернулся в Отдел <…> и ценил возможность научного сотрудничества, то пусть не вовлекает сотрудников Отдела в свою деятельность. <…> А.Д. на мою просьбу откликнулся с полным пониманием и сказал: “Волк не охотится в своих владениях”. Итак, был заключен “пакт”, который А.Д., насколько знаю, строго соблюдал».

(Б) Ситуация в паре «Мейман-Лифшиц». В 1970-х гг. друг Е.М. Лифшица математик профессор Наум Натанович Мейман (лауреат Сталинской премии за участие в расчетах по водородной бомбе в составе группы Ландау) активно включился в движение за право выезда евреев в Израиль. Он был одним из наиболее видных деятелей этого движения, и зарубежное радио часто упоминало его фамилию среди других «сионистов», действовавших в СССР. У Н.Н. Меймана состоялся разговор с Е.М. Лифшицем, суть которого сводилась к тому, что Мейман не хотел «бросать тень» на своего друга, который не примыкал к активным «сионистам», хотя и сочувствовал им. Мейман, в частности, спрашивал Лифшица, может ли он по-прежнему ему изредка по-дружески звонить, при условии не вести политических обсуждений. Последнее могло бы привести к тому, что Лифшица перестанут выпускать в заграничные поездки (это была бы, пожалуй, единственная реальная потеря для члена Академии в те времена). И Мейман, действительно, не раз разговаривал по телефону с Лифшицем в тот период, но делал это очень аккуратно, не предлагал никаких антиправительственных акций и «не подставлял» друга.

(В) Ситуация в группе диссидентов «Лариса Богораз, Павел Литвинов и другие». Здесь некоторая аналогия с историей «Кореца-Ландау» просматривается в том, что речь идет в обоих случаях о демонстрации на Красной площади. Известный диссидент физик Павел Михайлович Литвинов, участник первой в истории СССР антиправительственной демонстрации на Красной площади, когда 21 августа 1968 г. семь человек в центре Москвы протестовали против вторжения советских войск в Чехословакию, рассказал мне в 1996 г. следующее. У них с Ларисой Богораз-Даниель, лидером этой демонстрации, возникли накануне разногласия. Она считала, что чем больше людей примкнет к демонстрации, тем лучше. Литвинов же считал, что выйти должны только те, кто пойдет сам, без всякого давления и уговоров, сознавая, что при аресте наверняка будет избит и потом получит большой срок. Он рассказывал мне, что, возможно, смог бы вывести еще до тридцати-сорока человек, если бы ставил в разговорах с потенциальными участниками вопрос ребром.

В итоге, как мне представляется, обозначенная позиция, которую занимали в советское время известные революционеры и активные протестанты в щепетильном вопросе отношений со своими друзьями по прошлой мирной жизни, является едва ли не единственно цивилизованной, т. е. гуманной и нравственной формой сознания и поведения.

М.А. Корец получил за листовку и «вредительскую деятельность» «10 плюс 10» — десять лет лагерей и столько же поражения в правах. Он пробыл в заключении и ссылке 18 лет. Реабилитирован в 1956 г. После этого проживал в Москве, сотрудничал с журналом «Природа». В начале 1980-х г. в беседе с Г. Гореликом он признал, что лично написал антисталинскую листовку. «Ясно было, что воспоминание о листовке не доставляет ему удовольствия. Ведь <…> она обошлась в два лагерных десятилетия <меньше> для него самого и едва не стоила жизни Ландау», — заключает Г. Горелик [1991].И опять как-то коробит интонация автора: за игривым штампом «не доставляет ему удовольствия» стоит трагедия многих арестов и трех расстрелов, которая явилась следствием действий Кореца. Но все же вероятно, что Г.Горелик намекает этим штампом на позднее раскаяние Кореца в его героико-романтической и в то же время авантюристской деятельности тех лет. Деятельности, в результате которой им была успешно отмобилизована для борьбы со сталинским режимом часть лучших сил советской физики. И брошена в бой с почти 100 %-ной гарантией уничтожения.

Однако напрямую о раскаянии Кореца ничего не сказано — ни героем событий, ни беседовавшим с ним историком. В отличие от героя первого раздела этой главы, Пятигорского, который написал своему собеседнику — другому историку — покаянное письмо.

В 1980-е гг. семья Кореца выехала в Израиль. М.А. Корец умер в 1984 году.

«Дело УФТИ» стало набирать новые обороты в 1937 году в такт с маховиком сталинско-ежовской мясорубки. Вынужден был публично каяться директор УФТИ А.И. Лейпунский. Вот фрагмент из его речи на партконференции Кагановического р-на г. Харькова от 28 апреля 1937 г., разбиравшей «Дело УФТИ» [Павленко и др., 1998]: